Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину

Эмский Виктор

– Ну, чего задумался, задумчивый?
– ласково улыбнувшись Витюше, спросил неведомо откуда взявшийся дядечка-ефрейтор.
– Стишки, поди, сочиняешь в одиночестве?.. Булочки хочешь?

– А то нет!
– прошептал пораженный величиной его усищ солдатик-первогодок.

– Вона как... Эх ведь... Н-да!!.
– посочувствовал усатый пехотинец и, переложив батон из-под правой своей подмышки под левую, поменял Витюшину новенькую, только что полученную им у старшины Сундукова зимнюю шапку на свою старую-престарую.

– Эх ты, горюшко государственное!
– вздохнул дядечка-ефрейтор, и отщипнул от батона и сунул шматок в широко от изумления раззявленный Витюшин рот.

Кормилец удалялся вразвалочку,

не торопясь. Его большущая, пахнущая чужим пехотным потом, шапка с каждым жевком - а солдатик вместо того, чтобы подхватиться, позвать на помощь товарищей, не удержавшись, заработал-таки молодыми своими челюстями - нахлобучивалась все глубже и глубже, все глубже, глубже и глубже, пока наконец совсем не закрыла круглые, как пуговицы от маршальского мундира, Витюшины глаза...

Мы долго сидели молча. Было тихо, только ложечка дребезжала в тонком, из офицерской кухни, стакане с подстаканником.

– Опять трясет, - глядя сквозь стену, сказал наконец Рихард Иоганнович.
– Ну, Тюхин, не сказочки же вы мне пришли рассказывать. А ну-ка выкладывайте, что там еще стряслось!..

– А человеколюбие, а эскалоп с компотом?! Впрочем... впрочем, вы правы, непостижимый вы мой...

– А главное, безрогий и бесхвостый!.. Эх, Тюхин, Тюхин, ну что - все еще в сомнении? Поди, в сатанинский чин меня уже произвели?! А я вот он, весь на виду. Да разве ж черти такие?! Тьфу-тьфу на них!..

– Ну а кто же вы тогда, если не черт? Ведь не Рихард же Иоганнович!

– И не Рихард Иоганнович, и не Зорькин, и не Соркин, и уж тем более не Сорокин...

– Но кто же, кто?..

Мой собеседник невесело усмехнулся:

– Извечный советский вопрос: кто вы, доктор Зорге?.. Вы что, действительно до сих пор не поняли кто я?.. Ай, Тюхин, Тюхин, Тюхин, а еще инженер человеческих душ!.. Ах, вы не технарь, вы гуманитарий!.. Двойка, все равно - двойка вам с минусом, как любил говаривать наш общий товарищ Кондратий Комиссаров. Кондратия-то помните? Не забыли, как его перекосило по вашей писательской милости?

Я молчал, потупившись. Сказать мне было решительно нечего. А тут он и вовсе добил меня.

– Так, говорите, в виде филина этот ваш сержантик из чулана вылетел?

У меня даже спина похолодела: откуда, откуда он мог узнать о том, что только еще вертелось на языке моем?!

Я поежился.

– Ай, да успокойтесь, уверяю вас: никакой такой... м-ме... мистики, словно читая мои мысли, сказал этот голый мистификатор.
– Мне про это ваше ЧП еще час назад Гибель все уши прожужжал... А пропо: вы зачем это, геноссе, задурили головы этим мальцам? И нашли же ведь чем дурить-то: либерализм, приоритет прав личности!.. Вот погодите, ужо будет вам приоритет!..

– А вам? Вы-то, похоже, первый по списку...

– Похожесть, Тюхин, она штука... м-ме... обманчивая, ой какая обманчивая! Вот вы свининку-то, небось, в отличие от меня, идиота старого, ели?.. Ну, сознайтесь, ели? А?..

– Ну ел... Все ели.

– "Все", - передразнил Рихард Иоганнович, да так нехорошо, так гаденько, что у меня аж под ложечкой засосало - томительно, тоскливо.

– Экий вы... заединщик! Тьфу, глаза бы мои на вас не глядели. А ведь с виду, вроде, человек как человек...

– Вы чего, чего это?
– оторопело пробормотал я.

– А то, Тюхин, что съели вы не свинью, а своего героического командира - товарища подполковника Хапова, Афанасия Петровича!..

Я помертвел от ужаса:

– Это как это?!

От рядового М.
– незаурядному Тюхину

И тут уместно вспомнить, что разница между комической стороной вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной. В. Набоков "Н. Гоголь"

Майн либер фройнд!

Кем я только ни был в этой пропащей жизни моей: маменькиным сыночком,

вредителем, вундеркиндом, оболтусом, песочинской шпаной, слесарем, лириком, злостным нарушителем воинской дисциплины, вечным студентом, референтом, лауреатом, делегатом, другом и братом, консультантом за штатом, профессионалом, любителем, растлителем, просто блядуном, мракобесом, антисоветчиком, горьким пьяницей, пациентом, подсудимым, шизиком, снова пациентом, сильной личностью, гражданственным поэтом, патриотом, подписантом, демократом, оппозиционером, и снова, в который уж раз, делириком, - о кем, кем я только ни побывал, прости Господи, но людоедом, антропофагом!? О-о!.. Потрясение мое было столь велико, что я, забыв прошлые обиды, кинулся в санчасть. Смертельно перепугавшийся Бесмилляев крикнул на помощь Негожего. Вели они себя как-то очень уж странно: даже не попытались мне сделать "пирисидури", отводили глаза, краснели, прятали руки за спину, украдкой переглядывались. В конце концов мне стало так тошно, что я выскочил на свежий воздух и там, под сиренью, сунув два пальца в рот, мучительно облегчился. А когда я поднял голову, он уже был там, наверху. В напяленной поперек пилотке, как всегда сонный, до пупа расстегнутый, по розовому небу шел Шутиков с трубой. Выйдя на самую средину, он привычно, как спозаранок на плацу, облизал обветренные сквозняком вечности губы и вскинул свою златую архангельскую трубу.

"Вот, вот оно - сейчас начнется!" - пронзило меня. Ноги непроизвольно подкосились, я упал на колени и, нащупав на груди марксэновский крестик, облегченно перевел дух и поднес сложенные в щепоть пальцы ко лбу. Душа моя замерла: о сейчас, сейчас!.. А между тем голова Шутикова по-мфусиански запрокинулась, щеки надулись, он даже привстал на носки, всего себя отдавая звуку, но как раз звука-то и не было, точь-в-точь, как в нашем солдатском клубе почти на каждом сеансе. Ни единой нотки не донеслось с горных высей до тюхинского слуха моего. Я точно оглох, как тогда, в Тютюноре, где подполковник Копец, заподозрив в моих струпьях малярию, обкормил меня несусветной хиной...

Горькая, невыносимо, как лекарство, горькая догадка шевельнулась в душе моей: но ведь это же... это же опять нога... все тот же - мираж!.. фантом, иллюзия, фата-моргана, Господи!.. Нету, да, похоже, и не было его никогда - этого надоблачного Шутикова. Примерещился, привиделся, как черт в углу комнаты. Как приблазнилась мне вся моя, во вдохновенных привставаниях на цыпочки, так называемая жизнь - с гонорарами, бабами, персоналками, стихами, писательской поликлиникой... Не было никакой такой жизни, милостивые государи! Имела место одна здоровенная, с белесыми, как у товарища Хапова, ресницами, все норовившая подметнуться мне под ноги, свинья. И уж коли оказалась она съеденной по неведенью, то моя ли, о моя ли в том вина, милые мои, дорогие, хорошие!?

И тут я зажмурился, и перекрестился, и прошептал:

– И даже если это так, тогда тем паче, Господи!..

И вот, Тюхин, я, как тот герой Достоевского (помнишь безымянного, смешного, возомнившего, будто он и впрямь смог совратить кого-то, человека?), как тот недостоверный, совершенно нерусский чудик, я встал и пошел, пошел... Только, увы, не к обиженной девочке, Тюхин. Поглядывая на быстро опустевшие небеса, я потащился все к той же Христине Адамовне, вернуть поднос, но, разумеется, нарвался на Виолетточку, опять всю заплаканную, с которой, чего уж греха таить, тайком встречался и до этого. Пили ректификат, пели дуэтом "Живет моя отрада..." Гнусно, горько и гнусно, Тюхин!.. "Эка невидаль - Хапов!" - сняв свои бинокуляры, шептала мне на ухо Виолетточка.
– "У нас генерал-лейтенанта, депутата Верховного Совета, члена ЦК так сожрали - костей не осталось! Одна посмертная записка..." - "Предсмертная", - прошептал я, сглатывая.
– "Ай, да какая разница, козлик?!"