Без выбора (автобиографическое повествование)

Бородин Леонид Иванович

— Ну а профессиональные журналисты, — спросил я в растерянности, — они-то как… вообще… работают?..

— Как и положено, — был ответ, — вникают в суть проблемы. Вот и у вас. Суть-то ясна. Потому и ставим срочно в номер в пятницу, чтобы, так сказать, приурочить к совещанию…

Утром в пятницу в киоске на площади Революции хватаю газету, глазами туда-сюда — статьи нет. Звоню.

— Да вот, знаете ли, приходили тут… Отсоветовали… У вас что, какие-то неприятности с известными товарищами?..

Но оставалось у меня еще одно дело совершенно иного характера. Однажды в Москве на квартире Людмилы Алексеевой встретил человека по фамилии Маретин. Питерчанин, работал он в одной команде с Львом Гумилевым. У Алексеевой он оказался случайно, услышал ее фамилию по радио «Свобода» и решил обратиться

за помощью. А суть в том, что попала в руки Маретина необычная рукопись о гибели русского дворянства, той его части, которая не захотела или не сумела покинуть Россию.

Роман — около тысячи машинописных страниц — имел название «Лебединая песнь».

— Книга, как бы это сказать, несоветская… Но это такая вещь… Ее обязательно надо где-то опубликовать.

На что Людмила Алексеева резонно ответила, что книгу такого объема, да неизвестного автора на Западе никто публиковать не станет. Вконец растерявшемуся Маретину я предложил:

— Ничего гарантировать не могу, но если других вариантов нет, давайте я попробую кого-нибудь заинтересовать… Конечно, сначала сам прочитаю.

Маретин нехотя расстался с рукописью, сказал, что завидует мне, впервые ее читающему.

В те дни как раз мы с женой собрались навестить моих родителей на Белгородчине, и родители остались на меня в обиде за то, что вместо общения с ними я все эти дни читал, и читал, и читал… Вещь потрясла меня. Ничего подобного в современной «несоветской» литературе не было, а я уж, слава Богу, отслеживал все стоящее.

По времени это событие совпало с моим байкальским «бзиком». Кому показать книгу? Кто оценит по достоинству? Конечно, Распутин. Пару раз мы встречались с ним у Глазунова, особых отношений же не сложилось… И все же… Ценной бандеролью я отправил рукопись человеку в Иркутске, которому безусловно доверял. И вот теперь, по окончании тофаларской эпопеи, решил заняться судьбой рукописи.

В те дни в иркутском Доме литераторов проходило обсуждение новой повести Распутина. По окончании дискуссий я увязался проводить Валентина до дому. Сперва о том о сем… Потом сказал: есть рукопись… исключительная… не возьмется ли он посмотреть ее, и хорошо бы с карандашом в руках, поскольку первые две главы, на мой взгляд, слегка торопливы и небрежны…

Нет, Валентин интереса не проявил, сослался на свою работу, которая ни на что прочее сил не оставляет… Конечно, я понял его, но не скажу, что не огорчился. С другой стороны, кто я ему, уже почти классику! Что он обо мне знает! Только «иркутскую историю» — ну выперли кого-то из университета почти четверть века назад, ну был шумок… Потом этот «выпертый» объявляется у Глазунова. А у Глазунова кого только не встретишь…

За границей у меня уже вышли и «Третья правда», и «Повесть странного времени», и «Год чуда и печали»… Да кто знал об этом?

Распутин посоветовал мне обратиться к Лакшину.

После новомировской истории Лакшин литературно забронзовел, без соответствующей рекомендации к нему соваться было бесполезно.

Между прочим, я все-таки побывал у него, уже в перестроечные времена. Кажется, он был замом главного в «Знамени». «Нет, — сказал он мне категорично, — перепечатывать западные издания мы не будем. Это точно. Напишете что-нибудь новое, приносите. Не ко мне, конечно, в отдел прозы. Желаю удачи».

Я тогда по нескольким журналам пробежался из чистого любопытства скорее, чем целенаправленно. «Наш современник» отказался от «Третьей правды», «Москва» отказалась от «Года чуда и печали».

Вопреки ожиданиям, «Юность» с тогдашним Дементьевым распахнулась мне настежь, за что и чту по сей день Э.А. Проскурнину — первое добро памятнее прочих.

Возможно, к месту подметить и следующее. С.Ю. Куняев дал санкцию немедленно печатать «Третью правду», как сам признался, не читая. Немногим ранее того журнал «Москва» отказался от «Чуда…». А причина меж тем одна. Начало девяностых — короткий период, когда наши патриоты скидывали партбилеты, и было в их сознании нечто, после начисто перечеркнутое, — рискнул бы назвать это совестливостью перед фактом явного зла системы, в которой они, прямо скажем, неплохо существовали. «Толстые» журналы, что левые, что правые, равно кинулись

в поиски «критической» литературы. Потому «Третья правда» была в масть, а «Год чуда и печали» — безвинная сказочка — на фоне общего критического настроя «не смотрелась». Но кто-нибудь скажет, что она хуже написана?

Теперь даже смешно вспоминать, что мне, завзятому антисоветчику, приходилось в Америке втолковывать нашим патриотам, что не след бегать им на радио «Свобода» и доказывать, какие они объективные интернационалисты. Так ведь не послушались, сбегали. Иные и не по разу.

Потом все изменилось. Наступил период самореабилитации. Патриоты теперь стыдились своей недавней совестливости. Что ни мемуары, то непременное отстраивание боевых рядов задним числом. Отважная борьба с сионистами и демократами, отстаивание государственности против разрушителей таковой… Но, между прочим, любой профессионал из бывшего Пятого управления КГБ скажет, что лодочку социализма раскачивали левые влево, правые вправо. Только вторые это делали «робчее» — не хотели рукавов замочить, чего левые (теперь они — «правые») не боялись, хотя бы потому, что им было у кого подсушиться. «Кувырк» соцлодки левые себе приписывают напрасно, так же как правые гордятся «охранительством». Лодка перевернулась по причинам маразма рулевых, напрочь прогнившему днищу и кухонному двоемыслию, которым, как проказой, было поражено все общество — от колхозника до члена Политбюро.

* * *

О радио «Свобода», однако ж, не могу не сказать особо.

На фоне многолетней культурно-политической борьбы-соперничества России советской и «пост», с одной стороны, и «всего прогрессивного человечества», с другой, радио «Свобода» доросло до явления, как принято говорить, не имеющего аналога. Сказать о высочайшем профессионализме— это ничего не сказать. Американская (именно американская, а не проамериканская) радиостанция русскоязычного исполнения, она выработала-изобрела изощреннейшие приемы и методы культурно-политической пропаганды.

О диверсионном характере деятельности радиостанции можно говорить, лишь имея в виду латинский смысл слова «диверсия» — отклонение, отвлечение. Антикоммунистические заявки «Свободы» всегда были не более чем рекламными клипами-заставками между тщательно продуманными и в большей части великолепно исполненными импровизациями на предмет исторической несостоятельности России как в политическом, так и в культурном отношениях. Из завидного разнообразия программ я бы выделил две как наиболее показательные, хотя и на первый взгляд меж собой никак «идейно» не связанные: это «Русская идея» Б. Парамонова (после «разоблачения» «идеи» программа стала называться «Русские вопросы») и «Сорок девять минут джаза». Если бы руководство радиостанции ставило эти программы непременно одну вслед другой — любопытный был бы эффект! Но не только умные люди руководят радиостанцией. Еще более умные подбирают людей для руководства. Уму тех и других радиостанция обязана тем, что она прежде всего интересна. Признаюсь, это единственное радио, которое я регулярно уже в течение десятилетий слушаю — и не раз благодаря радио «Свобода» в предчувствии тех или иных событий оказывался «впереди планеты всей». Являясь «отжимом» кропотливой аналитической работы множества специфических государственных ведомств, радио зачастую — сознательно или нет — «пробалтывало» ту или иную тенденцию к изменению американской политики. Случалось, что «хозяин» использовал фирму по прямому назначению, и тогда появлялись такие передачи, как «Балтийский маяк».… Бывали и откровенные проколы. Торопливо высчитали «специалисты» в начале девяностых, что зарождающиеся независимые профсоюзы могут оказаться мощной деструктивной силой, и тогда второпях старую передачу для прозападно оттопыренных интеллигентов «Когда мы едины» с неизменным музэпиграфом Окуджавы приспособили под новую политическую конъюнктуру. И «мама» российских правозащитников Людмила Алексеева теперь страстно призывала «профсоюзников» всех мастей срочно «взяться за руки, чтоб не пропасть поодиночке». Профсоюзы, однако ж, не оправдали возложенных на них надежд, просчет был осознан, передача — в архив, а Л. Алексеева, разумеется, без работы не осталась.