Без выбора
Шрифт:
В те же дни - ну воистину, хоть вой! Ведь еще к тому же в эти четыре месяца зарплата выплачивается только наполовину!
Съездил к отцу, попросил, чтоб наведывался. В Москву позвонил друзьям обещали наезжать.
19 декабря ранним автобусом отправился в Покров и прибыл в райвоенкомат к десяти часам, как того требовала повестка. Дежурный предложил посидеть подождать. Сидел ждал, читал книжку. Через пару часов спросил: "Что дальше?" Дежурный предложил посмотреть вместе с ним телевизор. Смотрели. Еще через час заявил, что хочу есть. "Так столовка рядом, сходи". Сходил. Щи, биточки, компот. Потом снова сидел, читал книжку. Час,
"Счастливый" финал этого эпизода совершенно перечеркнул всю предыдущую маету, так что через день мы с женой с юмором комментировали его. А ведь и верно! Никаких незаконных действий предпринято не было, и да здравствует соцзаконность!
Через некоторое время меня снова пригласили в десятый кабинет раймилиции. Кроме уже знакомого опера там оказался подполковник из владимирского КГБ, который сказал, что приехал специально для того, чтобы сделать мне предложение. Суть предложения заключалась в следующем: если я по-прежнему пребываю на враждебных позициях к существующей власти, то рано или поздно снова окажусь в лагере, потому в этом случае логично было бы эмигрировать. Если, как это нынче принято, мне некомфортно "отбыть" по израильской визе, КГБ готов рассмотреть другой вариант. Если же я принципиально не желаю эмигрировать, то мне следует пересмотреть некоторые свои позиции, и в случае такового пересмотра КГБ готов помочь в жизнеустройстве. Есть, к примеру, хорошая работа в суздальском музее, проблема с жильем тоже решаема.
Предложение было истинно джентльменское. Никаких подписок. Исключительно устное обещание не принимать участия в действиях, каковые могут быть квалифицированы как антисоветские. Немедленного ответа не требуется.
Что и говорить! Был я весьма смущен сделанным предложением. Правда, только одной его частью. Как раз в это время мой бывший сокамерник по владимирской тюрьме Анатолий Радыгин писал из Штатов, где трудился на конвейере пластмассового завода, что готов помочь с трудоустройством на том же заводе, что надо пользоваться ситуацией и уезжать, что иначе "сяду"...
В том году уже потянулись на Запад первыми птичьими клинами правозащитники семидесятых и демократы шестидесятых. А не оценившие "джентльменства органов" уже начали заполнять камеры Лефортовского следственного изолятора.
Но тогда я еще не знал, что подобные собеседования проводились с большинством "инакомыслящих" всех сортов. Тем более что большинство уехавших тактично умалчивали о предыстории своей эмиграции, объявляя себя изгнанными, выдворенными по политическим мотивам, обретая таким образом многообещающий статус непоколебимых борцов с режимом.
Но сам-то? Если применить условно-сослагательное наклонение, то есть предположить, что в те столь "смутительные" дни мог я достоверно знать, что через несколько лет буду приговорен к пятнадцати годам, фактически до конца жизни, и при этом не знать, что отсижу из них только пять... Не был я готов к такому варианту, потому мог элементарно струсить и сбежать. Уехавших по той же причине не сужу. Другое дело - как многие из них там повели себя и как сегодня подают себя общественному мнению.
Г.Владимов, возглавлявший одно время Российское отделение "Эмнести интэрнэшнл", сокрушался, помню, по поводу того, какие "доброхоты"
Моя же личная "смута" - ехать, не ехать - продлилась две недели. Наклюнулась работа в эпидемстанции, и проблема снялась сама собой. Запомнился только ужас при мысли о том, что если уеду, то никогда не увижу больше своих родителей, дочери (от первого брака), родины вообще и Байкала в частности.
Заканчивая главу этим эпизодом, я делаю как бы особую отметину в биографии, имея в виду, что, сложись все иначе, дальнейшая моя судьба... и ныне решительно не представима.
За без малого тридцать лет "полунелегальщины" имел я не менее сотни "контактов" с представителями Комитета государственной безопасности - от лейтенантов до генералов. Поскольку все эти "контакты" были, как говорится, "по делу", то в большинстве случаев какие-либо личностные характеристики моих "контактеров" удавалось скорее угадывать, чем отчетливо фиксировать. То есть всякий раз передо мной была скорее функция, нежели личность.
Однако множество случайных или неслучайных встреч с прочими людьми напрочь забылись и порой вспоминаются лишь по какой-нибудь ассоциации, в то время как каждый "контакт" с представителем "органов" помнится ну как будто вчера, и при том ничто ни с чем не перепутывается: время, место, обстоятельства, последствия - все живо памятно и хронологически выстроено.
Самая отчетливая картинка - это мои первые допросы в пятьдесят седьмом. На меня, студента первого курса истфака Иркутского госуниверситета, заведено дело по "антисоветчине", но я не арестован и даже не на "подписке", меня попросту "таскают" на допросы после лекций. Поставивший на себе крест, я более всего трепещу за судьбу моих "кружковцев". Саша Дулов, сын уважаемого профессора истории, Наташа Симонова - дочка начальника иркутского гарнизона... И остальные... Всех их я "вовлек", "заговорил" обязанностью нашего поколения "докопаться до полной правды в культе личности"... Я инициатор. Они - жертвы моей инициативы. Так подает "дело" следователь майор Анфисов, и в этом я с ним полностью согласен. Но только в этом...
В полутемной комнате в углу стол. Свет настольной лампы нацелен неопределенно между мной по одну сторону стола и Анфисовым по другую. Задавая вопрос, он, как-то через голову закидывая руку, направляет свет мне в лицо и держит руку на лампе до конца моего ответа, потом отводит свет на середину стола и пишет. Не по делу, а от природы хмурый брюнет лет сорока, совершенно непредставимый с улыбкой на физиономии, он и голос имеет соответствующий - ровное, глухое гудение без хрипотцы и без всяких амплитуд.
Вопрос: признаете ли вы, что такого-то числа там-то в присутствии таких-то распространяли клеветнические измышления на руководителей партии и государства, в частности на Климента Ефремовича Ворошилова?
– Да нет же!
– отвечаю искренно.
– Я просто пересказал слова Хрущева на двадцатом съезде, что Ворошилов был членом суда над советскими генералами, которые были несправедливо осуждены и расстреляны.
И так далее.
В конце допроса читаю в этом месте: "...да, я признаю себя виновным в том, что там-то и в присутствии... действительно распространял клеветнические..."