Бездна Челленджера

Шустерман Нил

Родители приезжают ровно в три минуты одиннадцатого и даже приводят с собой Маккензи. Им приходится подписать примерно столько же документов, как и когда меня помещали сюда — и все, дело сделано.

Я прошу их дать мне несколько минут, чтобы со всеми попрощаться, но это занимает куда меньше времени, чем я думал. Сиделки и халаты желают мне всего хорошего. Парень с черепами стукается со мной кулаками и добавляет: «Живи настоящим!» Хохмы не понять ни ему, ни его татуировкам. У ГЛаДОС идет сеанс терапии — я просовываю голову в дверь, чтобы попрощаться, и всем

становится неловко. Теперь я понимаю, каково было Калли, когда выписывали ее. Ты оказываешься по ту сторону стекла еще до того, как выйдешь наружу.

Прежде, чем мы заходим во входной тамбур, папа мягко кладет мне руку на плечо:

— Все нормально, Кейден? — Теперь он вглядывается в меня, как никогда раньше. Как Шерлок Холмс с лупой.

— Да, все хорошо.

Он улыбается:

— Тогда давай убираться из этой дыры!

Мама предлагает зайти в мое любимое кафе-мороженое. Будет здорово поесть его чем-нибудь, кроме деревянной ложки.

— Надеюсь, вы ничего такого дома не откололи, — замечаю я. — Ну, вроде шариков и плакатов «Добро пожаловать домой».

Судя по неловкому молчанию, что-то они все же откололи.

— Всего один шарик, — отвечает наконец мама.

Маккензи смотрит в пол:

— Я купила тебе шарик. И что?

Теперь неловко уже мне:

— Ну… Он ведь не такой огромный, как на параде в честь дня Благодарения?

— Да нет.

— Тогда все в порядке.

Мы стоим перед выходом. Открывается внутренняя дверь, и мы заходим в тамбур. Мама обнимает меня за плечи, и я понимаю, что это нужно не только мне, но и ей. Ее успокаивает, что она наконец-то может успокоить меня, чего ей не удавалось уже столько времени.

Моя болезнь заставила всю семью пройти огонь, воду и медные трубы. И хотя моей трубой был Марианский желоб, родителям тоже не позавидуешь. Я никогда не забуду того, как они каждый день приходили в больницу, даже когда я явно витал в других мирах. Никогда не забуду, как сестра держала меня за руку и пыталась понять, каково там, где я сейчас.

Внутренняя дверь захлопывается у нас за спиной. Я задерживаю дыхание. Потом открывается выход, и я снова становлюсь частью разумного мира.

Час спустя, устроив безумно-упаднический пир и объевшись мороженым до упаду, мы подъезжаем к дому и с дальнего конца улицы замечаем шарик Маккензи. Он привязан к почтовому ящику и лениво раскачивается от легкого ветерка. Я громко хохочу, когда вижу, что это.

— Где ты только раскопала надувной мозг?

— В сети, — хмыкает сестра. — А еще там были печень и почки.

Я крепко обнимаю ее:

— Лучший в мире шарик!

Мы выходим из машины и, с разрешения Маккензи, я отвязываю наполненным гелием мозг, выпускаю его в небо и смотрю, как он исчезает в небе.

160. Вот как это работает

Девять недель. Вот сколько я провел в больнице. Я специально заглядываю в висящий на кухне календарь, потому что мне кажется, что это длилось куда дольше.

Уже настали летние каникулы, но я бы в любом

случае не смог усидеть в классе и сосредоточиться на уроке. Моя концентрация и желание получать знания сейчас примерно как у морского огурца. Отчасти виновата болезнь, отчасти лекарства. Говорят, со временем станет лучше. Я им верю, но неохотно. «И это пройдет».

Моя судьба с осени подвешена в воздухе. Я могу сидеть дома до января и перепройти отучиться второй семестр. Я могу сменить школу и начать все заново. Я могу учиться дома, пока не догоню программу. Можно, в конце концов, просто перейти в сентябре в следующий класс, а программу нагнать на следующий год в летней школе. Даже в высшей математике меньше неизвестных, чем в моем образовании.

Мой врач советует не волноваться об этом. Мой новый врач — не Пуаро. Когда тебя выписывают, тебе нужен новый врач. Вот как это работает. Он нормальный парень. Проводит со мной больше времени, чем я ожидал. Прописывает мне лекарства. Я пью их. Ненавижу, но пью. Они отупляют, но не так, как раньше. Теперь желе больше похоже на взбитые сливки.

Нового врача зовут доктор Фишель — это подходит, потому что он лицом немножко напоминает форель. Посмотрим, что из этого выйдет.

161. К странным берегам

Мне снится сон. Мы с семьей идем по берегу моря. Где-то в Атлантик-сити или Санта-Монике. Маккензи тащит родителей к аттракционам — американские горки, гоночные машинки, все дела, — а я почему-то все время отстаю и не могу их догнать. Скоро они теряются в толпе. И тут я слышу голос:

— Эй, ты! Я тебя заждался!

Я поворачиваюсь на голос и вижу яхту. И не просто какое-то суденышко, а нечто королевских размеров. Нечто ярко-золотое с черными, как деготь, окнами. Там и джакузи, и бар, и команда, кажется, целиком состоящая из красоток в бикини. А у трапа стоит знакомая фигура. Да, он подстриг бороду и надел белый с золотом мундир. Но я все равно знаю, кто передо мной.

— Мы не можем отплыть без помощника капитана. А эту должность я приберег для тебя.

Я обнаруживаю, что уже наполовину поднялся по трапу, еще несколько шагов — и окажусь на яхте. Не помню, как я сюда попал.

— Я с радостью приму тебя на борт, — продолжает капитан.

— Куда плывем? — Мое любопытство сильнее, чем мне того хотелось бы.

— Карибский риф, — отвечает он. — Тот, которого не видел еще никто из смертных. Ты ведь опытный дайвер, а?

— Нет.

— Ничего, со мной ты наберешься опыта.

Он улыбается. Его здоровый глаз уставился на меня уже знакомым пристальным взглядом. Я так к нему привык, что мне уже почти нравится. На его втором глазу больше нет повязки, а вместо персиковой косточки вставлен блестящий на солнце бриллиант.

— Все на борт! — командует он.

Я медлю посреди трапа. Медлю. Еще медлю.

И отвечаю:

— Ну уж нет.

Он не пытается меня убедить, только с улыбкой кивает. А потом произносит тихим голосом, каким-то образом заглушающим гомон толпы: