Бездна (Миф о Юрии Андропове)

Минутко Игорь

— Загуляли.— Она внимательно, долго, с тревогой посмотрела на меня.— Ты ему отказал.

— В чем?

— Ты знаешь, в чем. Он многих об этом просит. Ну… Тех, у кого есть возможности.

— Я ему отказал,— сказал я и начал злиться.— Ты знала, что он заговорит об этом?

— Предполагала. Но я знаю тебя.— Вика слабо улыбнулась,— И, милый, разве тебе было не интересно?

— А если я напишу в свою газету обо всем…

— Напишешь? — перебила меня Вика и стала серьезной. Задумалась.— Напиши. Какой будет результат? Во-первых, если говорить о Галине, она плюет на подобные публикации.

Уже кое-что там у вас печатали. Во-вторых… У тебя могут быть неприятности. Вплоть до лишения лживого пасквилянта Артура Вагорски, после соответствующих опровержений, аккредитации в Москве. Это как они решат. Впрочем, думаю, подобного не произойдет. Настало удивительное время: всем на все наплевать. Так что пиши. Но вот меня… И это, в-третьих, ты подставишь. Уж со мной-то они разберутся, можешь не сомневаться. Раздавят, как клопа. Я еще удивляюсь, как они терпят. Там, в Пятом управлении у Андропова, на меня много чего накопилось. Твоя статья будет последней каплей.

— Ничего я не буду писать! Дурочка ты моя.

— Тогда спать, спать! — Вика опять сладко зевнула.

Над крышей нашего пятнадцатиэтажного дома еле заметно посветлело небо.

Но в остаток той осенней ночи мы с Викой так и не заснули.

Я чувствовал, что Вика, лежа со мной рядом, не спит, хотя она не двигалась, замерла.

— Ты знаешь, почему мы пропали? — нарушила она молчание.

— Кто — мы?

— Мы, Россия, все народы, населяющие советскую империю. Впрочем, разных народов уже нет. Есть некое единство. Как это он определил? Общность под названием «советский народ». Интересно, кто это Леониду Ильичу придумал? Кто-то из новых советников. Свежие мозги, молодая кровь. Наверно, орден вручили за эту «общность». Нет, не орден. Презентовали дачу, новую квартиру или повышение в должности.— Вика помолчала.— Дай закурить.

— Ты же не куришь.

— Иногда курю. Тебе это известно. Дай!

Мы закурили оба.

— А пропала Россия…— Как интересно она держит сигарету: почти в кулаке. Маленькие обезьянки подобным образом держат банан.— Вы этого не поймете.

— Вы — это кто?

— Европейцы, американцы, люди свободного мира. Вам не постичь глубину маразма нашей жизни. Маразма, нравственного и духовного падения. Для этого надо тут родиться, вырасти…— Она глубоко затянулась.— И остаться человеком. Впрочем… А, ладно! Не хочу говорить…

Вика отвернулась к стене.

— Нет, все-таки объясни,— как можно мягче попросил я.

— Что объяснять? — Она резко поднялась, села, поджав колени к подбородку,— Что объяснять… Вот все, что ты сейчас видел у Бори… Это, мой дорогой американец, советский идеал жизни. Сверхидеал. Роскошные квартиры, дачи, машины. Да… Вот-вот…— Похоже, Вика разговаривала больше с собой, чем со мной.— Жрать черную икру большими ложками. Еще — связи, протекции на самом верху. Сверхуспех — возможность ездить за границу, в любой момент, когда захочется, лучший вариант — двойное гражданство…

— К чему и стремится Борис Буряце? — перебил я.

— К двойному гражданству? Да что ты! Если Бореньке удастся драпануть за «бугор», кое-что прихватив с собой, он сюда больше носа не сунет. Заляжет где-нибудь на островке среди теплого океана, сменит фамилию, сделает пластическую операцию. Только

они его все равно достанут, везде. Найдут и прикончат. Конечно, если сочтут это необходимым.

— Не велика ли честь? — спросил я.

Но Вика, похоже, не слышала моего вопроса.

— И самое ужасное… Вот такой животный идеал не только у простого советского человека, винтика задрипанного. У него он, в массе своей, естественно, таков. Нет! Это идеал людей самого верха. Дочь главы государства! Не хрен собачий,— Вика вскочила с тахты и, голая, стройная, напоминающая сейчас хищного зверя, молодого и красивого, загнанного в клетку, быстро ходила по спальне,— А все остальные, кто там был?… Исключая обслугу и трех проституток. Жить так посреди забитого народа, всею этого мрака?… Господи! Одни убогие представления, цели у преступников и всяких там министров и генералов…уевых. Поэтому они и вместе, слились в смертном объятии. Уже не расцепишь, не отличишь одного от другого. А знаешь, почему так?

— Нет, не знаю. И прошу тебя, успокойся…

— Еще чего! — резко, даже грубо перебила Вика.— Успокойся… Есть, есть главная причина.

— Какая?

— Никакая! «Успокойся…» Нет, Арик, ничего ты не понимаешь в нашей дерьмовой жизни. И вообще… Чего ты засиделся в Москве?

Это была отдельная тема, которая иногда возникала, когда Вика впадала в крайнее раздражение. Или у нее резко портилось настроение.

— Все-таки в чем главная причина всего происходящего в России? — настойчиво повторил я вопрос.

— Все-все! — Вика смяла в пепельнице окурок.— В другой раз расскажу.— Она остановила меня требовательным жестом руки.— Обещаю: в другой раз! — Подошла к окну, открыла форточку, глубоко вздохнула.— Смотри, уже совсем светло. Пойду на кухню, сварю кофе.

Вика накинула мой халат и вышла из спальни.

Я лежал, не шевелясь, смотрел в потолок. Тоска сжимала мое сердце.

— …Куда прешь, козел?! — заорал наш водитель Гарик Сапунов, приоткрыв дверцу своего «Москвича».— Скотина безмозглая!

Мы выбрались из подземного туннеля и опять оказались зажатыми машинами со всех сторон.

— Видит же, ублюдок, что я в правый ряд иду, на поворот.

Цель была рядом: слева в снежной круговерти смутно вздымалась громада высотки на площади Восстания. Сейчас, если нашему художнику-абстракционисту удастся выбраться в правый ряд и свернуть на улицу Воровского…

— А что Борис…— спросил я.— Как его?

— Борис Буряце? — подсказала Вика.— Давно мы с тобой, Арик, в Большом театре не были. Теперь Борис Буряце под кликухой Борис Цыган — солист Большого. Сам понимаешь, чьими хлопотами…

— Ничего себе! — вырвалось у меня.

Гарик таки влез в правый крайний ряд, и наш «Москвич» повернул на улицу Воровского.

Я взглянул на часы: было без двадцати двух одиннадцать.

В ЦДЛ, то есть в Центральном Доме литераторов имени А. А. Фадеева, или попросту в писательском клубе Москвы, дым стоял коромыслом: переполнены оба зала ресторана, дубовый и так называемая «веранда», битком и в подвальном кафе, и в верхнем, известном своими шаржами и шутками художников на стенах и эпиграммами поэтов, тоже украшавших стены. Почему-то сейчас вспомнил такой опус: