Бездна взывает к бездне
Шрифт:
– Ах! – дружно сказали сестры и начали переглядываться. Не удержалась глупышка Долли.
– А чьей же руки он будет просить, папенька? – спросила она.
– Это вам лучше знать. Ну, признавайтесь, дочки, кто из вас скоро станет госпожой Лежечевой? – подмигнул Василий Игнатьевич дочерям.
– Я полагаю, мы скоро это узнаем, – кисло ответила Евдокия Павловна, у которой были на сей счет свои догадки.
Владимир Лежечев приехал в этот же день к вечеру. И тут же прошел в кабинет к хозяину. Все поняли, что он приехал делать предложение, и обрадовались. Туда же вскоре прошла и маменька. Сестры попрятались по своим светелкам,
Шурочка шмыгнула в свою комнату и затаилась. Время шло. Вскоре из кабинета вышла заплаканная Евдокия Павловна, но никого из сестер не позвали. Разговор, похоже, затягивался. Дворня начала шушукаться: барыня молилась. Молилась истово, стоя на коленях перед иконой и отбивая земные поклоны, будто бы на ней был тяжкий грех. Потом принялась плакать.
В доме стало тихо. Все понимали, что свадьба откладывается. Василий Игнатьевич так долго этого ждал, и жених был столь завидный, что по рукам ударили бы тут же. Значит, что-то случилось. Неужели же дело в приданом? Но ведь он знал состояние дел Иванцовых, когда приехал в этот дом! От него и не скрывали. Если бы он искал богатой невесты, соседи подсказали бы ему, в чью усадьбу направить стопы. Видимо, дело было не в этом.
Наконец дверь кабинета распахнулась и оттуда вышли оба. Лежечев был бледен, Василий Игнатьевич, напротив, красен как рак. Казалось, его сейчас хватит апоплексический удар. Оба еле сдерживались. Евдокия Павловна взглядом спросила у мужа:
– Ну что?
И по его лицу поняла, что никакой свадьбы не будет. Жених вышел во двор, и ему тотчас же подали экипаж.
Шурочка из своего окна видела, как Лежечев искал глазами ее окна. Она отпрянула и начала креститься. Почему-то ей стало страшно, а когда страшно, в душе остается только слепая вера. Сейчас ей могло помочь лишь провидение. Или ее заступник, ангел-хранитель. Ему она и молилась так горячо.
Владимир Лежечев сел в повозку. Движения его были скованными, на лице застыла кривая усмешка. Он схватился за хлыст и полоснул по спине лошадь, закричав:
– Пошла!!!
Шурочка вздрогнула, будто бы этот хлыст прошелся по ее спине, и тут же услышала гневный крик отца:
– Где это отродье?!!
Повозка Лежечева, грохоча, вылетела за ворота. Дрожащими руками она стала рыться в сундуке, отыскивая спрятанный под юбками старый дуэльный пистолет. «Пусть только посмеет! Пусть только… Я его застрелю!» Она была полна решимости. Руки дрожали, когда она сыпала порох и закладывала пулю, но Шурочка с этим справилась и все-таки зарядила пистолет. Когда папенька с хлыстом в руке влетел в ее комнату, она выставила пистолет вперед и отчеканила:
– Только посмейте меня тронуть!
Василий Игнатьевич замер. Потом опомнился и заорал:
– Девка! Дрянь! Ты кого родила, а?! – За его спиной появилась испуганная Евдокия Павловна и запинаясь, сказала:
– Вася, обойдется. Может быть, и не стоило так спешно отказывать Лежечеву…
– Что-о?!!! Запорю! Обеих запорю!!! Девка! И мать твоя – сука, и сама ты – сучка!!! Запорю!!!
Он взмахнул хлыстом, Шурочка зажмурилась и, подняв пистолет над головой, нажала на курок. Раздался выстрел. Закричала Евдокия Павловна, потом, бледная как мел, сползла по стене на пол. Эта сцена наполнила ей ту, что была здесь же семнадцать лет назад, в день рождения младшей дочери. Но тогда стрелял муж.
– Посмейте только ко мне подойти! – закричала Шурочка.
– Барыне
Василий Игнатьевич понял, что придется отступить. В его доме началось нечто невообразимое.
– Лекаря! Спешно пошлите за лекарем! – рыдая, кричала Мари.
– Маменька, что с вами? – заливалась слезами Долли.
Едва отец, попятившись, переступил порог ее комнаты, Шурочка захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. В руке она по-прежнему держала пистолет. Посмотрела на него и подумала: «Что толку-то? Ведь он теперь не заряжен…»
Силы ее оставили. Но и Василий Игнатьевич остыл. Выстрел его отрезвил.
– Бунтовщица! Какая же мерзавка! Бунтовщица! – без конца повторял он. – Ну, я ей задам!
Что он задаст, было теперь непонятно. Дело-то осложнилось! Разговор между ним и Лежечевым был не только долгим, но и напряженным. Тот просил руки младшей дочери, Александрин. Сначала Василий Игнатьевич отказал ему без объяснения причин. Но Лежечев тут же сказал, что приданое его не волнует. И напомнил про долги. Он готов закрыть глаза на то, что Иванцовка по сути и так принадлежит ему, Владимиру Лежечеву. На днях, разбирая бумаги отца, он, мол, нашел закладную на имение. Василий Игнатьевич заволновался. Дела его были плохи. Но потом решительно сказал «нет». Лежечев принялся настаивать. В конце концов они наговорили друг другу бог знает чего. Согласия родителей Александрин Лежечев так и не получил. Вернее, ее отца.
Теперь Василий Игнатьевич был в сильном затруднении: как поступить? С одной стороны, он поклялся, что Сашка никогда не выйдет замуж. С другой, Владимир Лежечев и слышать не хотел о других его дочерях. И был настроен решительно. Открыть ему всю правду о происхождении обожаемой им Александрин? Иного выхода не было. А ну как слухи пойдут? Евдокия Павловна умоляла этого не делать. В один миг все в доме встало с ног на голову: супруг опять взял верх, а она оказалась в положении зависимом.
Василий Игнатьевич, поостыв, готов был уже послать за Лежечевым и дать ему какие-то объяснения. А то и примириться. Но тут случилось неожиданное: во двор к Иванцовым въехал щегольской экипаж.
Карета была новенькая, двухместная, с графскими гербами, запряженная шестерней. Лошади – серые в яблоках, сытые, резвые, а на запятках кареты два ливрейных лакея! Все обмерли. Этакую роскошь и сам губернатор не мог себе позволить. Важный гость въехал во двор к Иванцовым со столичным шиком. В доме началась великая суета.
Василий Игнатьевич, дрожа от страха, выкатился на крыльцо, следом на негнущихся ногах вышла Евдокия Павловна. Сцена с дуэльным пистолетом тотчас была забыта. Из подъехавшего экипажа вышел человек, в котором Иванцовы признали богатого соседа, графа Ланина. Прошлым летом они в числе прочих дворян были в его усадьбе на балу, но беседы с их сиятельством не удостоились. Граф поздоровался с ними и тут же об Иванцовых забыл. И вот его сиятельство здесь, в их усадьбе! Приехал сам! Василий Игнатьевич, кланяясь на каждой ступеньке крыльца, словно китайский болванчик, спустился к графу, лепеча при этом:
– Ваше сиятельство-с… Ваше сиятельство-с… Не могу… не могу вообразить того счастья, которым вы меня… нас почтили-с. Ваше сиятельство-с… Ваше превосходительство-с…
Граф огляделся и тут же понял все. Помещик-сосед разорен, хозяйство ведется небрежно, дворовые постройки покосились, и все здесь давно уже пришло в упадок. Иванцовы явно не процветают.
– Да полно, господин Иванцов, – поморщился он. – Без чинов. Я забыл, к сожалению, как вас по отчеству…
– Игнатьевич, – угодливо склонился тот.