Бездомные

Жеромский Стефан

– Виктор, – простонала Юдымова, – не бросишь меня? Побойся ты бога, Виктор…

– Вот тебе на… теперь…

– Потому что, если бы ты меня бросил!..

– Ну, время ли сейчас… Поезд идет! Будь же умницей.

– Ты знаешь, эти дети – твои… Виктор, Виктор… – рыдала она тихо и робко, замирающим голосом.

– Да напишу ведь я, как только получу работу. И первые же деньги, то же самое, пришлю. Что ты думаешь…

Он быстро обнял ее, прижал к себе. Затем детей.

Они и оглянуться не успели, как он уже шел по дороге к станции. Потащились было за ним, но он махнул им рукой раз, другой, приказывая возвращаться. И еще крикнул, что иначе извозчик не дождется и уедет. Они остановились и смотрели ему вслед. Видны были измятое пальто, брюки

из плохонького сукна, вытянувшиеся на коленях, широкие, но не доходящие до штиблет, порыжевшая плоская шляпа. Только лица его не было видно.

Юдымова, рыдая, сказала детям:

– Видите, это отец там идет… Это отец… там…

Франека ни чуточки не удивило это сообщение. Он преспокойно стоял и ковырял в носу.

Фигура Виктора все слабее чернела среди сыплющеюся снега. Наконец, она скрылась за пригорком и исчезла из глаз.

Тогда Юдымова схватила Каролю за руку и побежала обратно, чтобы по возможности сократить время, за которое придется платить извозчику. На бегу она отчаянно звала Франека, который с истинным удовольствием пускал по дороге комья замерзшей земли.

На рассвете

Рано поутру доктор Юдым собрался обойти своих «заморышей» в окрестных деревнях. Еще только начался апрель. Луга были мокры, пашни темны, на дорогах стояли глубокие лужи. Они все росли под непрестанно накрапывающим мелким дождичком, сеющим подвижный туман, плывущий из низин, гонимый медленными плавными дуновениями ветерка. Но перескакивая то тут, то там через канавы, цепляясь за плетни, можно было пройти, не промокнув, хоть целые версты.

Доктор был одет в теплую куртку и грубые высокие сапоги. Он шел погруженный в воинственные мысли и насвистывая популярную арию – до того фальшиво, что сойти с рук европейцу это могло только в окрестностях Цисов, да и то в чистом поле. Дорога тянулась вдоль опушки по обрывистым холмам. Она то ниспадала в яр, то взбиралась вверх, а то, как прямой шов, делила поле, расположенное на месте выкорчеванного леса. В мокрых лощинах стлалась уже та светлая мурава, напоминая чудесный румянец на лице человека, которого тяжкая болезнь поставила перед лицом смерти. Крестьянские полоски были еще мертвы.

Доктор спешил взобраться на самый высокий, господствующий над округой холм, чтобы увидеть солнечный диск, который еще не выглянул из-за противоположной горы, хотя уже плыл над землей.

В лесу, по опушке которого он шел, царила весенняя сырость. Мхи, висящие на сучьях пихт, словно заиндевевшие зимние шубы, были мокры, и с них ежеминутно срывались темные капли. Только они и были подвижны среди уснувших деревьев. Казалось, это они выделяют резкий, влажный лесной запах. То тут, то там на стволах свисали клочья коры, словно уродливые лохмотья, которые весна насыщала водой и медленно тянула к земле. В глубине наполовину вырубленного леса еще залегала мокрая тьма, в которой клубились лесные испарения. Стволы осин были какого-то желтоватого цвета. Грабы чернели и блестели от дождя, как сталь. На светлой коре сосен у самых верхушек образовались рубцы, будто странные рисунки, будто контуры каких-то предметов, силуэты странных лиц… Среди намокших стволов и чащей свисающих под тяжестью дождя ветвей, как сонная греза, которую не отгонишь, манила глаз то склонившаяся березка, то молодая осина, осыпанная, словно раскаленными углями, множеством свежих почек. Что-то радовалось в человеке при виде такого деревца, что-то с глубокой нежностью приветствовало его.

Доктор Юдым чувствовал, что в этом, быть может, есть даже некоторая доля сентиментальности, или чего-нибудь еще похуже, но поделать с собой ничего не мог.

«Конечно, – думал он, – такой сантимент нельзя ни разрезать тончайшим ланцетом, ни даже увидеть под микроскопом. Но что ж, когда сантимент существует и является таким же фактом, как точнейшим образом описанная бацилла».

Занятый столь примитивными мыслями, он вошел в лес, уселся на старый пень и стал ждать. Темные тучи образовали как бы широкую сеть,

которая тянулась от одного до другого края горизонта и свисала длинными сачками. Каждая ячея вытряхивала из себя дождь, теплый, дробный, легкий как пух. А за тучей оставалось чистое пространство, чудесная голубовато-зеленая глубь, пронизанная пурпуром утренней зари. У самого края далекого горизонта появились белые и румяные облачка, пробуждающие своим видом странное волнение, словно прелестные, широко открытые глаза женщины, когда она грезит. Было тихо, так тихо, что можно было услышать шорох тихого дождя в лужах, рябых от падающих в них капель. Всюду по земле струились мелкие ручейки, как резвящиеся дети, которые не знают, почему и куда они бегут вприпрыжку с такой радостью.

В этой тишине доктор услышал резкий стук колес. Вскоре на вершине холма появились кони в клубах пара, везущие бричку. Лошади были утомлены и так забрызганы грязью, что из гнедых превратились в серых, бричка была тоже облеплена грязью, – все, даже кучер на козлах и фигура на сиденье, носило на себе следы длительного путешествия.

Юдым пристально всмотрелся в сидящую е бричке даму и узнал «особу из усадьбы» – панну Иоанну.

На ней был французский светло-зеленый плащ с капюшоном. Капюшон она натянула на голову, чтобы защититься от дождя. Казалось, она дремала.

Доктор, которого сильно заинтересовало, откуда могла возвращаться панна Иоанна в этот час и п‹ дороге, которая вела не из города, встал со своего пня и пошел по обочине навстречу экипажу, не вполне отдавая себе отчет, зачем он это делает. Он был от нее в нескольких шагах, когда Иоанна подняла голову и заметила его. На лице ее отразилось смущение и как бы даже испуг. Она натянула капюшон на глаза, затем отвернулась… Доктор приветствовал ее поклоном и с вопросительной улыбкой на губах остановился у экипажа.

– Что это за эскапада, панна Иоанна, откуда вы возвращаетесь?

– Как видите… Из путешествия.

– Вижу. И вижу даже, что путешествие было, должно быть, дальнее.

Кучер остановил лошадей. С минуту панна Иоанна смущенно теребила край полости. На ее, как говорили, «немыслимо правдивом» лице отражалось усилие утаить что-то. Краска разгоралась на щеках… Она сказала тихо:

– Я была у исповеди… В Воле Замецкой.

– Так далеко? И почему ночью? Смотрите, в другой раз не делайте этого. Слыханное ли дело… Дождь, ночью было холодно, вы вся промокли. Прошу простить, что я вмешиваюсь непрошенный, но, как врач, я считаю своим долгом сделать это замечание.

Между тем он делал его по побуждениям отнюдь не медицинским. Сердце колотилось в его груди. Это лицо в глубине зеленого капюшона, потупленные глаза, растрепавшиеся прекрасные волосы, выбивающиеся на лоб, а особенно глаза, глаза и пламя румянца… Все это было как чары странного леса, все словно объединилось с солнцем, которое выплывало из-за тумана над тихой, сонной лесной глушью. Юдым беспомощно стоял у подножки экипажа и сощуренными глазами всматривался в эти пугливые черты.

– Э, барышня, что уж тут скрывать от пана доктора… – внезапно сказал кучер, поворачиваясь на козлах. – Мы не к исповеди с барышней ездили.

– Фелек! – крикнула панна Подборская.

– Если вы не желаете… – сказал Юдым, снимая шляпу. – Я не хотел бы причинить ни малейшей неприятности.

– Да ведь такого дела не скроешь, хоть мы на голову стань. Все равно люди уж чешут языки… – настаивал на своем Фелек.

– Да что такое?

– Мы, пан доктор, ездили искать ясновельможную панну, панну Наталью.

– Как так искать? – недоуменно спросил Юдым упавшим голосом. – Как это – искать?

Вместо, ответа панна Иоанна быстро встала и выскочила из экипажа. Лицо ее было измучено. Дрожа как в лихорадке, она подала глазами знак, что хочет сказать Юдыму всю правду, но не при кучере. Они отошли на несколько шагов. Фелек понял и слегка шевельнул вожжами. Кони тронулись и медленным шагом стали спускаться с горы. Стук колес о перерезающие дорогу корни сосен и пихт заглушал разговор.