Безмятежные годы (сборник)
Шрифт:
Сахарова, как и полагается, краснеет, а мы, тоже как полагается, смеемся.
Грачева написала что: «La société des femmes savantes écrivit Molière» [105] . Юля Бек изобразила в своем сочинении нечто душераздирательно-трогательное и насажала уйму ошибок.
– Voici, mademoiselle, votre composition pleine de sentiments poétiques et de fautes d’orthographe; je me trouve embarrassé de dire ce qui domine [106] .
Дошла очередь до меня.
– Très bonne composition, mademoiselle Starobelsky; point de fautes de style et seulement une seule petite faute grammaticale: «vie» avec s. Mais après tout qui ne fait pas de fautes dans la vie. Et vous surtout qui êtes encore si jeune et si peu expérimentée. Alors je ne l’ai pas comptée. Douze! [107]
Какой
Во время урока я постоянно заглядываю в парту: найденыш мой спит, что называется, «как пшеницу продавши». Несколько раз тычу ему пальцем в нос, чтобы убедиться, что он жив, – дышит. Перемену напролет мой пес тоже спит. Это даже несколько скучно, хотя с точки зрения благоразумия – хорошо, ничто не выдаст его присутствия.
Второй урок – география. В то время, как Зернова посвящает нас во все особенности климата, поверхности и политического устройства Швейцарии, в глубине моей парты раздается какое-то покрякиванье и тихое, робкое повизгивание. Я в ужасе: вот вовремя разболтался! Опять повизгивание, более настойчивое и продолжительное. Я начинаю кашлять, чтобы заглушить нежелательные звуки, в то же время рукой шарю в сумке, отщипываю кусочек булки и сую ему в рот. Не берет – вот дурень!
Что делать? Вытаскиваю собаку из парты, кладу себе под передник на колени и начинаю гладить; минутное затишье, потом снова кряканье, – предвестник писка. Я опять сую ему булку в рот, впихиваю ее туда прямо пальцем. Кажется понравилось. Ротик широко раскрывается и маленькие, как манная крупа, мелкие зубки начинают жевать; язычок силится удобнее повернуть кусок, который все как-то становится поперек и лезет не туда, куда следует. Довольно продолжительное добросовестное чавканье – увы! – безрезультатное: булка не поддается крохотным зубам и в своем почти первоначальном виде вываливается мне на передник, кряканье возобновляется.
Я произвожу обзор местности: Михаил Васильевич у доски, возле карты, а оттуда при его близорукости он ничего не может увидеть. Поворачиваюсь назад: Клепка обложилась кругом нашими дневниками, выставляет недельные отметки; в такие минуты она глуха и слепа. Я опять лезу в сумку, отколупываю кусок мякиша, крошу его на мельчайшие части и сую в рот своему младенцу Слава Богу, ест, но даже это с трудом и неумело, так что я, то и знай, подпихиваю ему пальцем выскакивающее изо рта.
– Вот если бы молока, – шепчу я Любе. – У тебя сегодня нет с собой?
– Нет, – отвечает она. – Но, кажется, у Тишаловой я видела бутылку, но только без соски… – уже вся трясясь от хохота, добавляет она.
Я тоже фыркаю, но тотчас подбираюсь, делаю вид, что сморкаюсь, и шепчу:
– Попроси, чтобы прислала.
– Сейчас?
– Ну понятно сейчас, а то он еще орать начнет!
Люба опять фыркает, но через минуту «по телефону» по скамейкам передают Шуре:
– Молока!
Слышна затем возня и лязг бутылки обо что-то.
– И чашку, лучше блюдечко, – даю я дополнительную депешу.
Смешок несется по всему классу.
– Тише, mesdames! – вворачивает Клеопатра Михайловна свое слово и снова углубляется в дневники.
Тем временем бутылочка с молоком благополучно проследовала до места своего назначения. Блюдечка нет, есть только кружечка, к счастью, неглубокая. Наливаю совсем немножко и предлагаю своему младенцу – не принимает. Тогда прибегаю к более энергичной мере: нагибаю его голову
– Перелистывай книгу, – шепчу я Любе.
Беда и главная опасность не в собаке, а в соседках, которые чересчур веселы и чересчур много внимания уделяют нашей парте. Младенец, напитавшись, начинает неопределенно ерзать и примащиваться. Я доставляю ему весь возможный на моих коленях комфорт, кутаю передником, так как после холодного молока он опять трясется. Наконец, свернувшись кренделем, он – о счастье! – снова засыпает.
На переменке тащу его в умывальную, подальше от любопытных начальствующих глаз; зато учениц полно набилось. Пустила его на пол, миленький страшно: лохматый, точно моточек, хвостик коротенький, как у зайца, глаза синие с белым ободком и мечтательным выражением.
– Муся, отдай его мне совсем, – просит Люба. – У вас ведь есть собака, а я все никак не могу допроситься.
Мне чуточку жаль, но я, скрепя сердце, соглашаюсь.
– Так я его прямо сейчас возьму, пусть на этом уроке он уже у меня будет.
Бедная Люба, не повезло ей!
В классе Барбаросса. Разговор идет об Иоанне Грозном. Вдруг в самом интересном месте в Любиной парте шорох, она сует руку в ящик, и кстати, потому что оттуда, уже на самом краю, торчит мохнатая голова. Они изволили проснуться, и, видимо, лежать неподвижно им надоело. При виде протянутой руки, собачонка приседает на передние лапки и – о ужас! – начинает игриво тявкать. «Уа!..Уа!..» – отчетливо и явственно раздается тоненький визгливый голосок. Этого не перекашляешь. Одна надежда, что не сразу сообразят, так как явление совсем незаурядное. Не успела еще Люба принять каких-либо соответствующих мер, как раздается вторичное веселое «Уа!.. Уа!..»
Евгений Федорович примолкает и с удивлением оглядывается. Ученицы хохочут. Люба сидит красная как рак: достаточно одного взгляда на нее, чтобы безошибочно определить, где происходит событие; кроме того, все предательски поглядывают на нашу скамейку. Клепка, зардевшись, как утренняя заря, мчится прямо к нам.
– Заберите собаку и идите в коридор! – раздается ее грозный шепот.
Раба Божия Любовь, смущенная присутствием Барбароссы, безмолвно забирает свое чересчур движимое имущество и выходит в сопровождении ангела-хранителя, Клеопатры Михайловны. Я даже лишена возможности разделить ее изгнание и объяснить, что корень зла – это я.
– Что это, собака? – недоумевающе спрашивает Евгений Федорович.
– Да, собака! – подтверждаю я, и разговор переходит на опричников.
Минут через пять возвращается Клепка и заносит что-то в свою записную книжечку, еще через некоторое время появляется Люба, но уже в единственном числе. Как оказалось, собаку препроводили временно в швейцарскую, откуда, уходя домой, Люба извлекла ее обратно.
Конечно, головомойка была основательная. Мое заступничество и объяснение привело лишь к вторичной головомойке – уже по моему адресу, с пояснением, что если одна «делает непозволительные вещи», это не дает на то же права другой, что надо «честно» прийти и заявить, а не обманывать, не оскорблять преподавателя своим невнимательным отношением… Ну, словом, тема обычная, необозримо великая, а в самой ее глуби мерещится все она, мрачная будущая Сибирь или, по крайней мере, хотя бы исправительное арестантское отделение.