Безмятежные годы (сборник)
Шрифт:
Глава XII Радостная весть. – Кутеж у помойного ведра
Я и не вспомню, когда держала в руках дневник. Верно уж месяца полтора прошло, но все это время я была в таком скверном настроении, что ничто не интересовало и только так, будто бочком, едва касаясь, проходило мимо меня. Хотелось только думать и думать, но ведь мыслей всех не запишешь.
Думала я, действительно, много, главным образом о Вере, о Дмитрии Николаевиче, о жизни вообще. Из Крыма приходили все печальные, безотрадные вести. Маргарита Васильевна едва довезла бедную Веру, так плохо чувствовала она себя в дороге, и там,
– Да-да, слышал. Михаил Яковлевич вчера тоже получил несколько строчек, – улыбаясь, ответил он.
Больше ничего, вот и весь разговор, а на сердце после него сделалось еще светлей. Известие о некотором улучшении в здоровье Веры было, конечно, сообщено мною всем ученицам. И здесь общая радость, а у некоторых членов нашей тепленькой компании даже слегка повышенное настроение.
– Кутнем на радостях! – предлагает Шурка.
– Правда, давайте кутнем! – подхватывают и Люба с Пыльневой.
– А как? – прямо в центр предмета врезается практичная Ермолаева.
– Пошлем за пирожными и, конечно, за какой-нибудь выпивкой. Что за кутеж всухомятку?
– За лимонадом, – предлагает Люба, поклонница этого напитка.
– Ну вот! – протестует Шура. – Лимонад и дома можно пить. Что-нибудь позабористее.
– Не за монополькой [134] же ты, надеюсь, пошлешь? – осведомляется Пыльнева.
– Ну, понятно, нет. Давайте за квасом.
– За кислыми щами [135] ! – советует Ермолаева.
– Вот отлично! И шипит, и вкусно, и дома не дают, – одобряет Шура.
Все единогласно сходятся на этом решении.
– А кто принесет и как?
– Ну, понятно, раб Андрей.
– Только по-моему, господа, лучше пирожных не брать, он нам какой-нибудь гадости принесет. Лучше ореховой халвы, она сухая, после нее так пьется! – как истый гастроном советует Лиза.
Последний вопрос пока еще остается открытым. Отправляемся на поиски швейцара.
– Слушайте, Андрей, – несколько заискивающе начинаем мы, – принесите вы нам, пожалуйста, две бутылки кислых щей, халвы и пирожных.
– Пирожных-то и халвы, барышни, со всем моим удовольствием, а вот кислые щи… Андрей Карлович очень серчать будут, если узнают, потому оно, правду сказать, хоть и не хмельное, а все же неловко с бутылками идти туда, где благородные девицы обучаются, – мнется он.
– Пустяки, никто не узнает. Вы как-нибудь припрячьте, в корзину какую-нибудь положите. Пожалуйста! Мы уж вас поблагодарим…
– Да я, барышни, завсегда с полным удовольствием. Разве вот… – внезапно осеняет его мысль, – вы, барышни, не изволите обидеться, ежели я вам щи-то эти в помойном ведре принесу?
– Как в помойном ведре?! – хором восклицаем мы, чуть не помирая со смеху. – Вот так кутеж!
– То есть, не совсем в помойном, помоев-то, по правде, туда и не льют, только мусор всякий складывают. Вот, как вы изволите домой уйти, а мы тут приборку делаем, так бумажки, обгрызки яблочек, там, колбасы или коклетки кусочек
– Ну, ладно, несите в помойном ведре, – наконец решаемся мы: все же кислые щи не непосредственно в него влиты будут, есть же промежуточная инстанция – бутылки.
– Так, пожалуйста, к большой перемене.
Мы вручаем ему деньги и торопимся в класс.
– Значится, барышни, я как принесу, так на черной лестнице у самых дверей и поставлю, – напутствует он нас вдогонку.
Первый урок – немецкая литература.
– Только бы не меня! – молит Пыльнева. – Нибелунгов этих самых ни-ни. И кто их только выдумал! «Пронеси ты, Боже, немца стороною, сжалься же над бедной девой молодою», – меланхолично вполголоса мурлычет она, пристально глядя на Андрея Карловича и точно желая ему сделать соответствующее гипнотическое внушение.
Немца «пронесло стороной»: у стола Леонова. Но видно, внушение оказалось недостаточно прочным.
– Fräulein Pilneff! – раздается возглас Андрея Карловича, едва вызванная кончила отвечать.
С несчастным, страждущим видом направляется Ира к столу. Минутная пауза. Андрей Карлович ждет, но, видимо, тщетно.
– Bischen lauter [136] , – смеясь, говорит он.
Тишина не нарушается. Он задает вопрос. Ни звука. Второй вопрос – то же самое. Он поднимает глаза и пристально смотрит на Иру сквозь свои толстые очки. Она по-прежнему нема, но глаза ее так моляще, так жалобно смотрят на Андрея Карловича, что тот помимо воли начинает улыбаться.
– Aber, Fräulein Pilneff, Ihre Augen sprechen, aber Sie, leider, nicht [137] .
– Я, Андрей Карлович, никак не могла выучить этот урок, он такой страшно трудный. И потом, я не знаю почему, но в последнее время я ничего не могу запомнить, у меня совершенно память ослабела.
– О, меня это вовсе не удивляет! Вы так жестоко обращаетесь со своей памятью, что я поражен, как она до сих пор могла еще служить вам: ведь вы ее голодом морите, так только кое-когда перекусить дадите.
Весь класс неудержимо хохочет над удачным замечанием Андрея Карловича. Искренне смеется и Пыльнева, которая лучше, чем кто-либо, знает, насколько остра и метка шутка Андрея Карловича. Жалобно-святой вид исчезает с ее лица, – Андрея Карловича этим не проведешь, и она, любительница всякого удачного словца, весело от души хохочет. Инцидент исчерпывается поставленным в журнале вопросительным знаком, который к следующему разу Ире вменяется в обязанность сделать утвердительным.
Настроение Пыльневой ничуть не омрачено, напротив, она, видимо, чувствует новый прилив сил, да и случай жалко упустить. Следующий урок – гигиена, это удовольствие нам доставляют всего один раз в неделю. В классе, как всегда, маленькое ожидание, так уж Ира приучила нас.
Что же сегодня? Все, что можно передвинуть, перевернуть или поменять местами в злополучном скелете, уже проделано, все вопросы, сколько-нибудь допустимые по своей нелепости, вроде того, полезно ли детей приучать курить, давать им коньяк и тому подобное, своевременно предложены, чего же ждать теперь? Впрочем, вид у Пыльневой равнодушный; она сосредоточена на чем-то постороннем, глаза ее упорно устремлены в ящик парты. Некоторое время все идет нормально, но вот гигиенша повернула голову в сторону Иры и уже злится, она ее терпеть не может.