Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
Заглянув под колесницу, мастера обнаружили, что доски днища и стоявшего на нем гроба разошлись. Сквозь щели медленно сочилась и капала на пол густая и отвратительная по виду и запаху жидкость. Но по мнению мастеров, это была вовсе не кровь, а трупная жидкость, смешанная с бальзамами. Толчки и тряска по неровной дороге ослабили крепления, из-за чего и произошел тот ужасный эпизод. Рабочие быстро все починили, и потом, уже при ярком дневном освещении, траурная колесница повезла гроб к месту последнего упокоения.
В десять утра похоронная процессия тронулась в путь, оставив позади Сайонскую
Толпы скорбящих заметно увеличились, их плотные ряды тянулись по обочинам дороги, когда мы приблизились к Виндзору. Но я не мог забыть отвратительный привкус сайонского происшествия, порожденного злорадством Екатерины и вечными отголосками наших прошлых деяний. Ничто не проходит бесследно, прошлое не отмоешь дочиста, как плиты церковного пола. Только добро исчезает, рассеивается, подобно тому как выдыхается аромат высушенных прошлогодних роз. А зло сгущается и порождает зло.
Погребальная церемония в Виндзоре была длинной, но традиционной и незатейливой. Она почти в точности повторила церемонию в честь Чарлза Брэндона, произошедшую полтора года тому назад. Епископ Гардинер, главный католик из прелатов Генриха, отслужил погребальную мессу. Никто не читал элегий. Все близкие друзья короля были мертвы, за исключением меня, но мне никто не предоставил слова. Чином не вышел.
Гроб сняли с колесницы и поставили рядом с зияющей ямой, куда его и опустили с помощью во#рота и восьми атлетического вида лейб-гвардейцев. Спуск занял много времени, казалось, прошла целая вечность до той минуты, когда из темной бездны раздался глухой удар и солдаты вытащили веревки.
Гардинер начал проводить богослужение. Вокруг стояли главные чины из окружения короля: лорд-гофмейстер, лорд-казначей, лорд — распорядитель патентного ведомства, начальник караула и четыре придворных церемониймейстера, все они держали в руках жезлы власти. Епископ читал проповедь, основанную на молитве: «Блаженны мертвые, кто умирают с Господом».
Величественную погребальную статую короля украсили с особой тщательностью и изваяли так натурально, что со стороны могло почудиться, будто своей траурной колесницей торжествующе правит живой король. И вот лишенную покровов статую сняли с катафалка и установили в разверстой могиле.
— Pulvis pulveri, cinis cineri, — произнес Гардинер.
Пепел к пеплу, прах к праху.
Потом выступили вперед ближайшие слуги Генриха, один за другим они ломали свои жезлы и бросали их в зияющую дыру. Обломки достигали дна почти мгновенно; пропасть между живыми и мертвыми пока не успела вырасти. Казалось, с усмешкой взирал на все происходящее турнирный шлем Брэндона, коим Генрих увенчал памятный столп.
— De profundis [59] , — пропел Гардинер. — Из глубин я воззвал к Тебе, Господи…
59
Из глубин (лат). Начало покаянного псалма, который читается как отходная молитва над умирающим.
Почтенные
В сопровождении служителей Гардинер вступил на этот импровизированный помост и торжественно огласил титулы юного Эдуарда:
— Король Эдуард Шестой, милостью Божьей король Англии, Ирландии, Уэльса и Франции, защитник веры.
После чего все церковники и прочие участники церемонии трижды повторили титулы новоявленного правителя.
Надо заметить, что этот ритуал не обладал никаким духовным воздействием. Все заученно твердили то, к чему обязывал созданный кем-то протокол. Однако правда заключалась в словах, сказанных ранее самими Генрихом: «Сотворению короля присуща особая магия», — и после должного оглашения титулов Эдуарда всех нас невольно охватил трепет. Я понял, что так или иначе Англия обрела нового правителя.
В заключение трубачи исполнили благозвучную и бравурную мелодию — и внезапно воспоминания о Генрихе начисто рассеялись, настало время Эдуарда, Эдуарда и только Эдуарда.
Король умер, да здравствует король.
ЭПИЛОГ
Очень мало людей искренне оплакивали короля. Я имею в виду скорбь, от которой чувствуешь себя настолько больным и слабым, что даже не помышляешь о возвращении к обычным мирским делам. Я страдал в одиночестве. (Даже Кейт, вдовствующую королеву, отвлекло от печали ухаживание Тома Сеймура.) У меня вдруг проявился молитвенный пыл и, проводя долгие часы в общении с Господом, я бесцельно слонялся по своим покоям. Вяло сознавая, что очень скоро мне предстоит покинуть двор, я не мог, однако, заставить себя пошевелить поникшими руками и заняться хотя бы разборкой и чисткой одежды, до сих пор не известил мою сестру о том, что собираюсь погостить у нее, пока не подыщу для себя новое жилье. Сборы представлялись мне жутко трудными.
Правда, меня посещали горькие мысли о приобретениях и утратах. Некоторыми вещами я не пользовался годами, и все-таки они принадлежали мне, я четко знал это. К другим предметам чувство собственности проявлялось слабее. Но, кропотливо собирая свои пожитки, я обнаружил, что у меня нет памятных подарков от моего короля. Я не стремился к владениям и титулам и не считал разумным копить на черный день подаренные драгоценности или деньги. В результате у меня не осталось даже безделицы, к которой я мог бы прикоснуться и сказать: «Это принадлежало ему» или «Вот этим мы пользовались вместе с ним».
Из-за полной обделенности я впал в недоумение и растерянность и однажды вечером обиженно воскликнул, обращаясь к Хэлу:
— Ты не оставил мне ничего на память! Мне, как брошенной любовнице, нужен хотя бы маленький сувенир! И что? Придворные стервятники дочиста опустошили твои покои, чтобы «составить опись». Утащили даже носовые платки!
И все-таки, все-таки… разве не воспоминания являются единственной и вечно нерушимой собственностью? Какой прок нам от осязаемых вещей?