Безопасность непознанных городов
Шрифт:
— Телефон здесь, — сообщил Толстозадый, подведя его к спальне.
— Вообще-то, телефон мне совсем не нужен, — признался Брин. — Хотя в какой-то момент я могу заглянуть к вам в холодильник.
Толстозадый издал придушенный вскрик и начал поворачиваться к Брину, но тот обрушил ему на голову рукоять пистолета — будто разбил бутылку шампанского о спускаемый на воду корабль [7] . Но пострадала не бутылка.
Глаза.
7
При
Брин любил наблюдать за глазами жертв, приходивших в себя. Любил смотреть, как постепенно отступает темнота беспамятства, как трепещут веки и заявляет о себе боль, не замечаемая, пока человек с остекленевшим взглядом валяется без сознания.
Порой, даже возвращаясь к действительности, ошеломленные жертвы еще несколько секунд тихо смотрели в потолок, словно ожидая, что с небес низойдет помощь в лице какого-нибудь deus ex machina [8] , ангела с колесницей и молниями.
8
Бог из машины (в пер. с лат.) — об искусственной, неправдоподобной развязке произведения; о случайном лице, благоприятно влияющем на исход события. В античном театре на сцене с помощью машины появлялся бог, который своим вмешательством приводил пьесу к развязке.
Этот переход от небытия к полноте ощущений и ужасу, впрочем, редко продолжался долго, а если и затягивался, Брин знал, как выдернуть человека из полузабытья в грубую реальность.
Рано или поздно, с помощью или без, в голове у жертв постепенно прояснялось и контуженный мозг, восстанавливая клеточные связи, осознавал: что-то не так. Что-то ужасно не так.
Примерно в этот момент жертвы пытались закричать и обнаруживали, что ощущение давления на губах вызвано полоской скотча, через которую воплю не проникнуть ни за что на свете, какими бы ни были пытки.
Дальше все происходило стремительно: лихорадочные усилия шевельнуть связанными руками и ногами, судорожные, чреватые вывихами броски в ожесточенной борьбе с путами, глаза, что мечутся по комнате, словно шарики в пинбольной машине.
Глаза всегда признавали поражение последними. Руки и ноги со временем уставали, но глаза до самого конца выискивали путь к спасению, раз за разом обшаривая периметр глазниц, будто заключенные, которые отчаянно выискивают брешь в стенах своей тюрьмы.
Глаза сдавались последними, и, когда из них уходил свет, Брин понимал, что все кончено, даже если тело упрямо отказывалось умирать.
Он любил этот момент, более того, ждал его с предвкушением, потому что именно тогда наступала настоящая смерть. Не физическая, которая могла прийти часами позже, но смерть духа.
Пока Толстозадый валялся в беспамятстве, Брин не терял времени даром. Первым делом, по обыкновению, проверил, заперта ли дверь, затем перетащил тяжелое тело на постель, раздел и, перевернув мужчину набок, привязал его запястья к лодыжкам найденной в комоде веревкой.
Затем позволил себе перерыв и, раздевшись
Следующим делом он прошел в кухню и обследовал холодильник, который оказался маленьким и почти пустым. Брина заинтересовали только початая бутылка посредственного мозельского вина и консервная банка с леберкезе, острым печеночным паштетом.
Куда больше Брин отвлекся на то, что обнаружил в узкой комнатушке рядом со спальней. Храм, не меньше. Место поклонения религиозным символам. Если, конечно, Толстозадый не был сапожником, который специализируется на ремонте обуви проституток и стриптизерш.
Впрочем, это казалось маловероятным. Внимание Брина привлекла пара красных кожаных лодочек на нелепо высоком каблуке, валявшаяся на полу. Он поднял ее. Модные ходули, в которых женщина будет ковылять, как хромая лошадь, и смешно качаться из стороны в сторону. Одевала ли их Вэл? Может, сняла одежду, раздвинула ноги и открыла свои лепестки Толстозадому, а тот истекал слюной от смеси запахов киски и кожи?
Брин заинтересовался ящичком из тика, стоявшем на маленьком витринном шкафу, который его наставница мисс Ли назвала бы этажеркой. Откинув крышку, он, к своему разочарованию, обнаружил очень незатейливые и потертые туфли, несравнимые с остальными экземплярами здешней изумительно вульгарной коллекции.
Впрочем, в свое время Брин пролистал достаточно художественных альбомов и книг по истории, мисс Ли поощряла любознательность, особенно в гуманитарных науках. Вскоре он понял, что это за туфли и почему Толстозадый выделил для них отдельный шкаф. Однажды в музее Брин увидел старинный дагерротип девятнадцатого века, на котором крошечную китаянку несла в паланкине парочка крепких парней. Сама она ходить не могла, потому что в детстве ей изуродовали ноги. Правда, на музейной табличке под снимком приводилось более деликатное объяснение, но оно не меняло сути.
Брин взял крошечные туфельки в руки. Повертел, понюхал. Попытался представить изувеченные ножки, которые они украшали, и экзотически смуглое дитя, что кричало и съеживалось, когда ей бинтовали ступни.
На несколько минут он застыл, зачарованный картинами, которые рисовало воображение. Обувь... такой прозаичный предмет, но что за жаркие фантазии она способна вызывать у некоторых людей! Какие бы фантазии родились у него самого, будь он фетишистом?
Вернувшись в комнату, Брин заклеил Толстозадому рот принесенным в его дом скотчем. Затем плеснул в бокал мозельского и вылил жертве на голову.
— Крещу тебя во имя Брина.
Мужчина закашлялся и простонал через кляп, приходя в себя.
Открыв глаза, посмотрел на Брина, который улыбался ему с высоты своего роста, словно добрый анестезист перед операцией.
— Привет! Я уже начал задаваться вопросом, сколько еще тебя ждать.
Толстозадый попытался высвободиться. На виске от натуги вздулась кобальтово-синяя вена.
— Та женщина, что побывала у тебя чуть раньше. Она моя давняя знакомая. Любовница. Надеюсь, ты не слишком к ней привязался, потому что я неспешно поразвлекусь с тобой в свое удовольствие, причем обещаю: когда-нибудь за каждую каплю твоей боли и крови она заплатит сторицей.