Безразличие
Шрифт:
Доходит некое тельце до ванной. Просматривает себя в зеркальце. Так красива сегодня, да и всегда. Вроде дни – менятельные, а ее внешний облик, этот благомточащий цветок – постоянен. Умывает чуть небесное и набитое жизнью личико. Касания рабочей ее руки-, руки сильного тела, но все равно у нее тельце – отточены ядерными лучами Солнца. А их траектория выбрамлена слезами Луны. Когда все это происходит – маленькие ангесебы плачут. От этого они святеют и от них остаются часто ангелы. Взрослые и честные перед святым.
После сглаживания облачка ума,
Приходит она, такая некая, такая здесь нужная, на кухню и лезет вниманием в холодильник. Растекшись вкусовой соленостью, ее вечный интерес кольнул тортик. Да не обычный, а подружий.
– Возьму его че ли. – уверенно пропевает она. И вкусно ей. Ей ее подруга готовила от своих рук и душки. Как не быть вкусно, когда сахар, крем, вишневый джем, чоколад и душа? Вот и я, о чем. Ест так неприметно, так мало, но велико, сильно и по-своему гениально. В ниточный период этого, она просматривает нынешне случившееся в странах.
«Кого-то убили» – страшное дело, небось грустно близким. Смерть важного – всегда иголки боли оставляет. «Кого-то ограбили» – опять это корыстие, опять это тупое желание иметь все. «Кого-то изнасиловали» – ну как не страшно жить в таком мире. Тупое животное – вот как можно быть таким душным, чтобы тебя не любили и не давали внимания женщины. – мотает себе на прежелтый медовый волос мысли. Мотает и мотает. Как свято.
Тишина
Тишина
И тут
Слабый стон телефона
И
Сообщение.
–Доброжелательное утро. Как твое состояние здоровья? Как вообще лечится? – написал определенный. – Ма.
Как ее состояние сгорбило это «Ма». Она привыкла Мари Великая, Марии, или Мари Солнечная. Но это «Ма» – оскорбление ее святости, ее замка.
От такого лишь: «Более-менее, хотя, наверное, лучше стало»
Определенное тело от непонятия и непринятия себя выталкивает из своего ума – Отлично
И
И все.
Да, он правда более не написал, и она. Они оба. Она от внутреннего окончания диаложка, он – от трусости сказать свою открытку. Он вообще всегда был и будет …ой.Потом.Потом сами поймете. Я же не могу расширять себя. Только творцы и шизофреники меня так тянут на будущее. Бедная Мысль. Хотя моего сотоварища вечернего чаще. Все равно жаль. Жаль сегодняшний день. Сейчас более всего.
Ну ничего они больше не сделают. Она лишь посмотрит кинцо, почитает беллетристику, поучит экзаменщину и спать. А. Еще подружкообщение пообнимает, как игрушку. Не более. Ничего серьезного.
А он? Ну он так же. Пойдет поиграет, поразговаривает со знакомыми и близкими, на ночь почитает и спать.
Поэтому я предлагаю рассказать их доисторию. Чтобы ясно было. Выпущу так сказать цветы прошлого на бис. Выдернем гвозди из деревяшек летописцев.
Читаешь что?
«сего могло не взорваться
от отсутствия вопроса
читаешь
Какая-то поэма от соавтора.
Год назад. Сколько слез было выронено из корзинок глаз ввиду порванных коленей. Сколько поцелуев на бетоне оставляли эти раночки. Знал ли наш определенный, что скоро плакать будет от сердечных пороков? Нет, конечно. Тогда он сходил с ума от Лавкрафта.От его временных остановок и парадоксов, от его Ктулхах и Азатотах. От его прошлых и ведьм. Красиво ему было тогда. Не читал тогда о любви. До вопроса – читаешь что?
Обычный как хлеб беленный день, он – неопределенный, в рубашке и с книгой наперевес. Она – незнает «никто», откое, в блузке, в черных штанах (то ли брюки, то ли спортивки), накрашенная неопределенно, но красиво, деконструктивно, читает что-то про шизоидов и их патологическии зависимости от плоти.
Все бы ничего, ничего не было бы коль ни эта книга, этот кирпич бумаги. Такой оказывается крепкий в нынешнем нашем теле. Почти вся несущая стена. Книга Говарда Лавкрафта.Сборник его произведений. Там и Зов Ктулху, и про ключи, и про прошлое и нынешнее. И этот жемчуг жизни растворяется в пену дней и в глаз нашему тельцу. Щипит.
– Читаешь что? – и улыбка крошится из ныне некоего тельца.
– Лавкррафт- чуть картавя скрипит тело.
И все.
Могло быть все.
Он всегда был одиночным по идеям и вкусам. И нужен был ему товарищ. Он в ней увидел товарища. Не знал он ничего об этой любви. Без волнений спросил о ее вкусах в литературе и полилось. Честно я бы рассказал все – но тело, в чьей голове я, потом меня задушит, насмерть. Для культуры смерть мысли дневной – смерть всего.
Болтает он, болтает с ней по социалистическим бортам «Интернета» и бац. Даже не бац, а кряк. Более фатально и вечно. Влюбляется.
Знал ли он это? Нет. Но потом узнал у Байрона, Шекспира и так до Лимонова. Там он вычитал про любовь. Про ее палачевскую силу, и кулак растящий боль, и страдание. Потом приглашал на встречи. Боялся. Он писал стихи про нее. Там сносно еще. Сейчас он пишет не так. Страшнее и фашистски.
И в один день он напивается силой ее слов и признается в любви. Она на это ему странно отвечает и кажется вот конец их общей поезде по Сан-Франциско. Но нет. Господина забыли закопать.
Вскоре и она пишет стишок про него. Про его слабую любовь и робкость. А он про то, что скоро все будет хорошо и они снова будут вместе. Круто. Круто завернул ангелам шею, и она его приглашает поговорить в свободные дни, обсудить жизнь. Говорят, и снова вместе.
Далее по мелочам – он пишет ей поэму. Она позволяет ему себя обволочь плутами рук. Он в невероятном приливе страсти задумывается писать что-то. После одного четверга. После посещений домов. После стольких слов ему непонятен механизм работы их корабля. На чем он движется ясно, а как? Он определенно хочет любви, внимания, хочет все понять, поговорить с ней. И вскоре собирается отдать это, но боится. И слава Господу, что боялся. Потом уже не слава.