Безупречный друг
Шрифт:
Каждый день после школы я шел на уроки игры к Денису. Он терпеливо занимался со мной, объясняя свой интерес тем, что двухлетний перерыв между окончанием музыкальной школы и поступлением в музыкальное училище лучше всего компенсировать преподавательской деятельностью. Отдав два или три часа оттачиванию техники и увеличению скорости игры на пианино, я спешил на заброшенную стройку, которая располагалась на моем пути домой. Там меня всегда ждал Ивар. Он не любил людных мест и предпочитал не попадаться никому на глаза лишний раз. Жил он в соседском поселке Тогур и имел какие-то проблемы с родителями. Особо в подробности он не вдавался, лишь
– Это как игра в шпионов, только на самом деле это тренировка. Я написал в КГБ и ФСБ, и кое-откуда уже пришел положительный ответ. – Заговорщическим шепотом сообщил как-то Ивар.
– А что ответили? – Так же прошептал я, как будто в Колпашево мог найтись еще хоть один бездомный, кроме нас, который в сорокаградусный мороз стоял бы на заброшенной стройке и слушал наш разговор вместо того, чтобы сидя перед телевизором пить горячий чай или еще что покрепче.
– Не скажу. Ради твоей же безопасности. Знаешь, какой это уровень? Думать надо! И больше ни звука. – Прошептал Ивар, а затем добавил: – письма я сжег.
«Как будто я пойду в Тогур с проверкой» – Подумал я, но промолчал. Правда эти письма или вымысел, но для Ивара это было важно, и я уважал его чувства. Он был не от мира сего, говорил такие вещи, что я через день сомневался в его вменяемости, но зато рядом с ним я чувствовал себя нормальным. Кому еще можно рассказать, что прямо сейчас в правом ухе у тебя играет скрипка, а в левом виолончель? А Ивару я рассказывал все, и он понимал, не делал вид, что это нормально, в глубине души приписывая тебя к конченым психам, а действительно понимал.
– Хватай тетрадь! – Орал в таких случаях он.
– Что? – Удивлялся я.
– Хватай тетрадь и две ручки! Бегом записывай: левой рукой – виолончель, а правой рукой – скрипку!
Я на него смотрел опешившим взглядом, а он, заметив мое удивление, пояснял:
– Ну, ноты записывай, ноты! Ты же можешь готовую музыку на ноты разложить, правда?
– Могу. Не уверен.
– Вот и записывай двумя руками одновременно, вдруг этой музыки еще не было, вдруг это ты придумал симфонию для оркестра? Музыка-то хорошая? – Спрашивал он.
– Самая лучшая! – Отвечал я и почти плакал от счастья.
Конечно не ахти какой совет, но он мне верил, он меня понимал – и это было главным в нашем общении. Ему я мог рассказать все, что угодно, не боясь быть непонятым, осмеянным или принятым за безумца. Это отличало его от моего хорошего друга Дениса, находящегося в трезвом уме и здравом рассудке, и именно это заставляло меня признавать Ивара моим лучшим другом, лучшим из всех, кто когда-либо удостаивался носить это гордое звание.
Я любил Ивара. Он спас мне жизнь. Он появился в самый тяжелый момент моей жизни и поддержал меня. Он не обиделся за то, что я выболтал отцу его имя. Он понимал меня и смотрел на меня, как на состоявшегося величайшего музыканта, хотя ни разу не слышал моей игры (на стройке пианино не было). Да, он был со странностями, и не обладал высоким уровнем интеллекта, но он не был тупым. Скорее это можно было назвать модной сейчас педагогической запущенностью. Да и где ему было быть вундеркиндом, если в его доме кроме пьянок и гулянок ничего не происходило?
Надо сказать, что именно в эти дни я начал свою миссионерскую
– Ну, ты понял…. Обо мне ни звука. Мне нельзя светиться. Болтуны долго не живут.
Кого он имел в виду в последнем предложении меня или себя – я не знал, но на всякий случай каждый раз кивал и закрывал свой рот, ладонью правой руки, показывая, что я нем, как рыба.
Между тем книга «Дело об исчезновении Понамарева Виктора» росла и пополнялась новыми записями, все чаще они касались больше меня, чем брата, но я старался этого не замечать. За эти месяцы я вклеил в тетрадь пару фотографий Витьки, которые мне подарили его друзья, и вписал несколько фактов, два из которых были архиважными. Во-первых: я перерыл все Витькины вещи и в его записной книжке нашел контакты музыкального училища Томска. Это значило, что брат не собирался следовать отцовскому настоянию и поступать в мединститут, а готовился к экзаменам в музыкальное училище. А во-вторых: нигде не было ни его паспорта, ни его аттестата….
Это все было странно, но что это могло означать? Что Витька жив и уехал поступать в Томск? Что прямо в одних трусах поехал? И где был его паспорт с аттестатом? Такой побег делало возможным только наличие сообщника, но где взять такого надежного человека? А потом, Витька мог просто потерять паспорт и аттестат еще по пути домой, кто-то подобрал его и спрятал. А когда дело приобрело криминальный подтекст, нашедший испугался, и избавился от документов покойника. Эта версия казалась мне более правдоподобной, ведь уже прошло полгода, и если бы Витька был жив, то он обязательно бы показался и сообщил о себе.
Родителям сообщать об этих находках, точнее наоборот, о том, чего я не нашел в комнате, я не стал. То ли оттого, что не хотел их расстраивать или подавать пустую надежду, то ли, чтобы не отвлекать всеобщего внимания от моего невероятного восхождения из грязи в князи. Я все-таки надеюсь, что тогда мной двигала человечность, нежели тщеславие, но наверняка сказать не могу.
Итак, в тот чудный вечер пятнадцатого декабря 1988 года, я сидел и упивался музыкой, звучащей в моей голове, когда за спиной возник отец. Я не мог слышать, как он подкрался, ведь мой внутренний оркестр громко исполнял волшебную вещь. Поэтому, когда отец положил руку мне на плечо, я вздрогнул и даже слегка вскрикнул.
– Мама сообщила мне, что ты поступил в музыкальную школу. – Сказал он мягко.
– Ты не против? – Спросил я.
– Я горжусь тобой! – Ответил он и обнял меня. – Вить….
Он осекся и отпрянул от меня, как будто испугавшись того, что сорвалось с его губ.
– Сереж, – откашлявшись, исправился он, – больше не прекращай игру с моим приходом. Репетируй столько, сколько захочешь, мне это, наоборот, нравится.
Он улыбнулся. Я улыбнулся в ответ. Однако прекрасный момент был испорчен – он назвал меня именем брата….