Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Мэтьюз Оуэн

Нужно отдать должное Молотову: многие из ранних предупреждений о “Барбароссе” – в том числе от Зорге – действительно не позволяли сделать никаких окончательных выводов. В донесении от 2 мая Зорге подстраховался, сославшись на вероятность того, что наступление Германии действительно может быть отложено до победы над Великобританией. В своем сообщении от 19 мая Зорге признавал, что опасность “в этом году может и миновать”. Даже в сообщении от 15 июня он оговаривался, что “военный атташе не знает – будет война или нет”^[20]. Однако к середине июня в целом томе донесений, поступивших в Кремль со всего мира, – где был в том числе рассказ Зорге о его беседах с Шоллем и Оттом – было столько подробностей и конкретики, что трудно считать упорное нежелание Сталина прислушаться к ним иначе как результатом намеренного самообмана. Или возможно, обмана.

Быть

может, Сталина ввело в заблуждение его ближайшее окружение – или даже сам Гитлер. Почему Сталин готов был верить, что ему лгут все, кроме Голикова? Маршал Жуков в серии интервью 1965–1966 годов со знаменитым военным корреспондентом и поэтом Константином Симоновым выдвинул интересное объяснение: Гитлер действительно обвел Сталина вокруг пальца. Жуков вспоминал встречу со Сталиным в начале января 1941 года, когда он выражал беспокойство из-за скопления сил вермахта на оккупированной Германией части Польши (которая при нацистах имела статус генерал-губернаторства). Сталин ответил, что “обратился к Гитлеру с письмом, заявив ему, что это известно нам, что это нас беспокоит и что это создает у нас впечатление, что Гитлер намеревается идти войной против нас”. Гитлер ответил Сталину личным, конфиденциальным письмом, где, по словам Жукова, признавал, что у Советов “информация правильная, что действительно большие войсковые соединения размещены в генерал-губернаторстве”^[21].

Но эти войска, убеждал Сталина Гитлер, “не направлены против Советского Союза. Я намерен строго соблюдать пакт «о ненападении» и клянусь моей честью, как глава государства, что мои войска находятся в генерал-губернаторстве для других целей. Территория Западной и Центральной Германии подвергается сильным английским бомбардировкам и легко просматривается с воздуха англичанами. Поэтому я нашел необходимым передислоцировать большие контингенты войск на восток, где они могут быть тайно реорганизованы и перевооружены”^[22]. Насколько мог судить Жуков, Сталин поверил объяснениям Гитлера. (В первом издании книги Симонова этого свидетельства тайной личной переписки между Гитлером и Сталиным не было, оно было опубликовано лишь в 1987 году.) Письмо, отправленное Гитлером Сталину в январе 1941 года, было явно не единственным свидетельством его вероломства в их корреспонденции. Российский историк и ветеран войны Лев Безыменский задавал Жукову в интервью 1966 года вопрос о переписке между Гитлером и Сталиным. “Как-то в начале июня [1941 года] я решил опять попытаться убедить Сталина в правильности разведывательных сообщений о надвигающейся опасности”, – отвечал Жуков:

До сих пор Сталин отклонял подобные сообщения начальника Генерального штаба <…>. Нарком обороны Тимошенко и я принесли с собой штабные карты с нанесенным на нее расположением вражеских войск. Я сделал доклад. Сталин слушал внимательно, но молчал. После доклада он отослал нас, не высказав никакого мнения <…>. Через несколько дней Сталин прислал за мной <…>. Он открыл папку на своем столе и вынул несколько листов бумаги. “Прочтите”, – сказал Сталин. <…> Это было письмо от Сталина Гитлеру, в котором он вкратце выражал озабоченность немецкой дислокацией, о которой я докладывал несколько дней тому назад <…>. Потом Сталин сказал: “Вот ответ”. Боюсь, что через столько лет я не смогу совершенно верно воспроизвести слова Гитлера. Но что я точно помню: я читал в “Правде” 14 июня, и в нем, к моему изумлению, я нашел те же самые слова, которые прочитал в письме Сталину в кабинете Сталина^[23].

Упомянутое Жуковым коммюнике, опубликованное официальным советским информационным агентством ТАСС и напечатанное в газете “Правда” (официальном органе КПСС), начиналось с осуждения Англии за распространение слухов о том, что Германия и СССР “близки к войне”. Жуков был изумлен, увидев “в советском документе напечатанные те же доводы Гитлера”^[24].

Голиков тоже внес свою лепту, поддержав убежденность Сталина, что сосредоточение германских войск у советской границы было распространяемой Британией дезинформацией. В мае и июне 1941 года, по мере накопления разведданных об операции “Барбаросса” из самых разных источников, Голиков стал прикладывать вдвое больше усилий, чтобы упрочить веру Сталина в то, что приоритетной задачей Гитлера было вторжение в Великобританию: он с готовностью хватался за все донесения, казалось бы противоречившие свидетельствам о готовящемся наступлении на СССР. В начале мая Голиков направил всем высокопоставленным кремлевским и

военным чиновникам – в том числе Тимошенко и Жукову – донесение от источника в посольстве Германии в Бухаресте, где утверждалось, что “возможность выступления немецких войск на восток в ближайшем будущем исключается”. В заключение сообщалось, что слухи о нападении Германии на СССР “распространяются сознательно с целью создать неуверенность в Москве”^[25]. Информатором, как это ни парадоксально, был как раз один из немецких дезинформаторов, которых так опасался Сталин.

Тридцать первого мая Голиков составил еще одно сообщение, где утверждалось, что “немецкое командование <…> довольно быстро восстановило свою главную группировку на Западе, продолжая одновременно переброску в Норвегию <…> имея в перспективе осуществление главной операции против английских островов”^[26].

В 1964 году Голиков все еще верил – по крайней мере, на словах, – что Зорге находился под контролем вражеской стороны. И Голиков и Жуков присутствовали на московском показе фильма французского режиссера Ива Сиампи Qui etesvous, Monsieur Sorge? (“Кто вы, доктор Зорге?”). В этом жизнеописании допущены существенные отступления от истины, однако точно изображено отчаяние Зорге, вызванное недоверием Москвы. После премьеры Жуков встал в зале и обратился к Голикову: “Почему, Филипп Иванович, вы прятали эти донесения от меня? Не сообщали такую информацию начальнику Генерального штаба?” Голиков ответил: “А что я мог сообщить вам, если этот Зорге был двойником – нашим и их?”^[27]

Находясь в Токио, Зорге не мог найти вразумительного объяснения, почему Кремль отказывался прислушаться к его предостережениям о войне. Москва, должно быть, казалась ему недосягаемой. Центр стал призраком, абстрактным потоком цифр, струящимся по радиоэфиру, безучастным к предостережениям взывающего издалека Зорге. Неудивительно, что он пил и рыдал от одиночества; даже его далекие боги в Кремле, которым он посвятил свою жизнь, не внимали ему.

Пока у границ Советского Союза нарастала смертельная угроза, все ближе к Зорге подбирался его личный враг. Быть может, полковник Мейзингер и стал его собутыльником. Однако подогретая алкоголем дружба в пивной “Фледер-маус” не означала, что Варшавский мясник был обезврежен. Мейзингер планировал вскоре обустроить кабинет в гостевых апартаментах резиденции посла, которые пока занимала Эта. Поэтому Зорге заручился ее помощью, чтобы до ее переезда получить дубликат ключей. Так она, ни о чем не догадываясь, выполнила свое первое задание в роли последнего подручного токийской агентуры.

Вечером пятницы 20 июня Эта снова отрабатывала свой хлеб в резиденции, исполняя Баха перед гостями Отта. Во влажной духоте сада ее ждал Зорге. После концерта Эта, выслушав комплименты и приняв букеты, внезапно сослалась на усталость и ушла наверх. Вернувшись в свою комнату, она стянула с себя розовое вечернее платье и, переодевшись в темный будничный наряд, положила в карман ключ от своей комнаты. Тем временем гости уже перешли в прихожую, и Эта не могла проскользнуть мимо них незаметно. Открыв окно на втором этаже, она выпрыгнула и приземлилась в мокрую после летнего дождя клумбу. Испачкавшись и поранившись, она поспешила к машине любовника, и они умчались прочь от посольства. В доме Зорге воодушевленная бегством Эта позволила ему вытереть грязь с ее ног и наложить повязки на ссадины. “Видишь! – говорил ей Зорге. – Вот что бывает, когда связываешься с цыганом вроде меня!”^[28]

В ту ночь Зорге едва не поведал Эте правду о своей двойной жизни. Он рассказывал о войне, о своей жизни коммуниста-агитатора в Руре, о русской женщине, “которая была ему не совсем женой, но он считал ее таковой” и к которой, как показалось Эте, он до сих пор был очень привязан. Он признал, что работает “ради поражения Гитлера” и что его дружба с Оттом нужна ему лишь для получения информации, способной помочь в его борьбе. “Я, Рихард Зорге, разберусь с этими свиньями в Берлине”, – обещал он.

“Это было бы замечательно”, – ответила ему Эта, на которую эти слова не произвели впечатления. Она восхищалась его мужеством, но его пьяная бравада была невыносима^[29].

На следующее утро, пока Эта упаковывала вещи, готовясь перебраться в комнату поменьше этажом выше, Зорге вернул ей ключ, с которого уже сделал дубликат. Теперь у него будет свободный доступ к новой штаб-квартире гестапо на Дальнем Востоке, когда бы он ни пришел к Оттам на ужин, – главное, не скрипеть половицами в коридоре на первом этаже, предупредила его Эта.