Безвозвратно утраченная леворукость

Пильх Ежи

Деда Дидя заслуживал величайшего восхищения, и на нем я все мое восхищение и сосредоточивал. Для него под окнами всегда играли музыканты, он мог таинственно улыбаться своим мыслям, он прилежно культивировал славный обычай духовной изоляции и всегда по дороге с почты домой одним махом выпивал в «Пясте» (впоследствии «Огродова») двести граммов беленькой, чтобы через пару минут после, когда он шел по двору и входил в кухню, быть полностью готовым к схватке с психопатологией повседневной жизни.

— Как мать? — спрашивал он, клал папку на стол и медленно развязывал синий почтовый галстук. — Как сегодня мать?

— Пошла в Партечник, злая как фурия, — ритуально отвечали мы, — она в страшной ярости, наверное, ее бес сегодня попутал.

— Бес попугал? Интересно, что именно в четверг, — хмурился дедушка и замирал с васильковой петлей в руке.

Нужно хранить верность собственным демонам. Вопрос «Почему бес пришел в четверг?» является для меня одним из возможных истоков литературы, одним из поводов для литературного творчества, одним из первых импульсов — как если бы Мариана Сталю перефразировал Хайдеггер — литературоощущения,

литературоощущения мира. На вопрос, почему бес пришел в четверг, скорее нет достойного ответа, и тут можно только единственную вещь сделать, можно этот вопрос записать. Можно, понятное дело, тщетно пытаться выяснить, какой это был четверг (условный, а потому несуществующий день между средой и пятницей, томатный суп был в тот четверг на обед), какой это был бес (тут как раз был бес Мартина Лютера, бес из плоти и крови, из крови темной, из плоти смолистой, копыт обгаженных, хвоста смердящего, рогов хитиновых и когтей с мерзостными наростами, — пение его слышно было над Партечником), можно восхищаться эстетической силой этой фразы, прекрасным напряжением, которое возникает туг между повседневностью и потусторонним миром, позволительно все, но, как говорит апостол Павел, все позволительно, но не все полезно. Воистину, воистину говорю вам, единственная вещь, которую вы можете сделать для предметов, голосов, огней и для темных загадок мира, единственная вещь — это описать предметы, голоса, огни и загадки. Описать и переживать оттого, что описание не заменяет предмета, оно лишь запечатленный призрак, переживать от этого, но переживать в разумных — скажем так — пределах.

Чеслав Милош был, конечно, абсолютно прав, когда в своем бессмертном стихотворении о девушке, мимоходом увиденной в парижском метро (Esse), переживал по поводу непознаваемости бытия, неполноты познания, призрачности литературы, тщетно пытающейся ловить неуловимую жизнь.

«Она вышла у Распай. А я остался наедине с огромностью сущего. Губка, страдающая оттого, что не может наполниться водой, река, страдающая оттого, что отражения облаков и деревьев это не облака и деревья». Великий по сути фрагмент. Но давайте все же оценим и читательские пристрастия того, кто сидит на берегу и предается искусству утонченного созерцания мира, отраженного в воде. Он сидит у реки (имя реки — Милош) и не хочет самих по себе этих страшных облаков, не хочет самих по себе этих непостижимых деревьев, с призраками ему как-то сподручнее.

Возможно, судьба реки — страдание, и страдает она, возможно, для того, чтобы те, кто на берегу, чувствовали себя увереннее. Я вижу расплывчатые, темные, словно отраженные в реке, текущей под лютеранским кладбищем, тени моих покойников и прогоняю из сердца вульгарную надежду, прогоняю из головы дешевую, сентиментальную и безбожную мысль об искусстве, воскрешающем мертвых. Возможно, литература — это заклинание призраков, возможно, между заклинанием призраков и воскрешением мертвых граница зыбка, но лучше ограничиться призраками. Надо прогонять демонов, но в памяти надо хранить им верность. Память есть субстанция этого ремесла.

Я не храню рукописей. По врожденной практичности я сначала исписываю бумагу с двух сторон (с одной стороны текст рукописный, с другой — машинописный), а потом по врожденной рачительности везу исписанную бумагу в пункт сбора макулатуры, где произвожу выгодную трансакцию, а полученные таким образом деньги откладываю, ибо мечтой моей является покупка в будущем уютной однокомнатной квартиры. Поскольку я не храню рукописей, то не могу проверить, но зато хорошо помню: когда я начинал писать, рядом с рассказчиком и одновременно героем моих первых рассказов всегда присутствовал призрак Деда. Даже первые литературные шаги я делал в его всеведущем присутствии. Я писал рассказ об эпохе обменной торговли, которая вдруг наступила на земле, и Дед вместе со мной отдавался символичной горячке беспрерывного обмена одних предметов на другие; я писал о побеге из родного дома в большой мир, и Дед был в этом рассказе как Толстой, покидающий Ясную Поляну, я писал об индюке Бельтсвилле, который вспорхнул на верхушку дерева в саду, и среди домашних, потерявших надежду и пытающихся разными маневрами стащить птицу на землю, был, понятное дело, и Дед.

Даже когда он еще был жив, я хорошо себя чувствовал в обществе его призрака; так же и сейчас я чувствую себя вполне комфортно, когда через темный парк, по валу над рекой, мимо костела и мимо школы мы едем в Водолечебный дом за пищевыми отходами. Полная луна, тени ложатся на воду. Я восхищался им, восхищался его неудачами, восхищался провалами очередных его инициатив, как это было прекрасно, что целые состояния проходили через его руки, а ему никогда не перепадало с них ни гроша. Но теперь уже все, теперь раскручивается последнее неудачное предприятие. Вместо больших и тяжелых, как камни, бухгалтерских книг довоенной скотобойни (книжный магазин Фитзингера в Чешине) появились школьные тетрадки (бумажная фабрика в Ключах), в которые мы записываем тоннаж получаемых отходов. Даже в этой последней перед всеобщей погибелью операции у него еще мелькнул — да-да — проблеск обманчивого экономического гения. В контракт о получении отходов с Воеводским предприятием пищевой промышленности (отделение в Устроне) он включил хитрый пункт №3б, который гласил, что «причитающуюся за пищевые отходы сумму получающая сторона обязуется выплачивать натурой — свиньями — по ценам, установленным в пунктах закупки», и выходило все очень хорошо, потому что задумано было так, что мы получаем пищевые отходы, этими отходами питается откормок, который — будучи откормленным великолепными и богатыми объедками из Водолечебного дома — становится соответственно крупным, тяжелым и дорогостоящим, во всяком случае дороже получаемых по цене 20 грошей

за килограмм отходов, и баланс всегда будет в нашу пользу, мы будем получать отходы, и вдобавок еще Воеводское предприятие пищевой промышленности (отделение в Устроне) будет платить нам, если все пойдет хорошо, солидные суммы.

Но эти простые и надежные, как закон Архимеда, расчеты оказались ложными, откормленный боров всегда получался дешевле поедаемого им корма. Воеводское предприятие пищевой промышленности (отделение в Устроне), вместо того чтобы присылать деньги, присылало повестки об уплате сумм, которые возникали вследствие разницы между расходами на покупку откормка и прибылью от продажи отходов; разница всегда была не в пользу проклятого откормка. Это слегка уравновешивалось за счет столовых принадлежностей, так как в полных всякого добра бидонах и бадьях мы время от времени находили ножи, вилки, ложки, ложечки, вилочки и даже тарелки и чашки, так что вскоре дом был снабжен целыми комплектами столовых приборов и лишь частично попорченными сервизами с изящной надписью «Силезская Гастрономия»; все это несколько поправляло баланс, но не меняло того факта, что в лучшем случае он оставался нулевым. Но что можно было поделать, надо было жить, надо было ездить в Водолечебный дом за пищевыми отходами и кормить ими откормка-аскета, а себя кормить надеждой, что какой-нибудь очередной откормок своим гигантским весом наконец пробьет банк и прольется на нас рекой бабок.

И мы таскали бидоны, полные первоклассного корма для скотины; остатки бульонов, крупников, эскалопов, бигосов [61] , салатов и ромштексов превращались в однородную массу с незабываемым запахом. Подвалы Водолечебного дома пахли, как содержимое кладовой, на многие годы снабженной всем необходимым, а когда танцевальная музыка наверху стихала и вслед за ней начинали звучать приглушенные томные такты, мы, даже не пытаясь хотя бы для виду обуздать паническую спешку, как ошалелые взлетали по лестнице. А потом стояли в наполненных жирным блеском дверях, ведущих из подсобки (у Деды Диди уже тогда было крайне ограниченное поле зрения, он, как подсолнух, поворачивался к тому, на что смотрел, объясняя, что это все равно как если бы он смотрел через две водопроводные трубы, и кто знает, не оказалось ли тогда, в темном дымном зале, его точечное, хорошо наведенное зрение хоть единственный раз для него полезным), мы стояли в толпе официанток, официантов, кухарок, поваров — и все напряженно смотрели на далекий подиум, где в углу подергивалась испуганная танцовщица, кожа на ее плечах лоснилась умеренным богемическим блеском. Она и вправду, как сказано в Писании, одета была в гиацинт и пурпур и, возможно, даже была позолочена золотом, да только где уж ей, бедняжке, до великой распутницы, где уж ей до распутства, хоть какого-никакого, хоть до самого малюсенького. Но хотя танец смущенной чешки вообще-то не предвещал ничего дурного, пани Оглендачева, однако же, была права, потому что погибель все равно пришла. Простая, как воздух, и неумолимая, как нехватка воздуха. Погибель пришла, как речная волна, потому что погибель, как речная волна, была вечной.

61

Бигос — блюдо из капусты и мяса, визитная карточка национальной кулинарии.

Неиссушимая добродетель порядка

Если б я не был уверен, что делаю это последний раз в жизни, то отступился бы и делать ничего не стал, но поскольку я в этом уверен, то предпринял сие богоугодное дело и упорядочил библиотеку.

У меня имелся определенный план нового книжного порядка, но поскольку любая физическая работа ослабляет мой мозг, реализация плана не была четкой. Снятие с полок, предварительное стирание пыли, затем стирание тщательное, затем стирание одержимое и стирание маниакальное при помощи специально для маниакального стирания предназначенного веничка, дальше отбор, упаковка в коробки, после смены концепции распаковка коробок и повторная упаковка, но уже чего-то другого, ликвидация мертвых вторых рядов, перетаскивание громоздящихся на полу стопок, разрушение искусных конструкций, возведенных много лет назад в каждом углу, обнаружение хитрых тайников с нелегальной литературой, письмами, фотографиями забытых возлюбленных, которые давно уже поумирали от старости, раскурочивание стен, сложенных из лютеранских календарей, обнажение фундаментов, сооруженных из произведений Герцена, срывание обшивок из издательских серий и, наконец, размышление, что оставить в Кракове, что вывезти в Вислу, а что отдать на съедение вечно алчущим чтива коллегам из «Тыгодника Повшехного». Все это было свыше моих сил — свыше сил, понятное дело, душевных, потому что, благодаря унаследованной от Старого Кубицы бычьей силе, физически я был в состоянии свою скромную книжную коллекцию одолеть. И тем не менее заключительные, послеобеденные и вечерние этапы работы я выполнял в полном бреду, темное марево пыли окутывало мое стокилограммовое тело, квазибытовой прах въедался в мозг. Но что уж содеял, то, очумелая голова, содеял, и теперь после короткого, но интенсивного реабилитационного периода пытливо анализирую результаты.

Самая разительная перемена в моей библиотеке — это, скажем так, возрастание роли поэзии. Томики стихов, которые раньше, как сельди в бочке, были плотно упиханы на недосягаемых досках под потолком, сейчас представительно занимают пять центральных полок, теперь они находятся на уровне глаз и на расстоянии вытянутой руки. Негативная селекция не затронула поэзию совершенно, только три сборника ныне здравствующих польских авторов были из книжного собрания изъяты; сказать по правде, изъяты они были не только из книжного собрания, они были изъяты в принципе. В остальном же, напротив, всякое поэтическое творчество, обретавшееся на недоступных перифериях и невидимых задних рядах, оказалось благородно выставлено.