Безвременье
Шрифт:
Легким уже не хватало воздуха, я задыхался. Во рту было сухо и горько, грудь едва справлялась с непомерной нагрузкой, а неистово бьющееся сердце, готовое в любой момент разлететься на куски, работало на пределе. Мне казалось, оно подкатывает к самому горлу и вот-вот наглухо, как пробка, перекроет его и тогда... Во мне бушевало отчаяние, мыслей не было кроме одной, громадной, всепоглощающей — жить... Жить!
И я бежал, бежал из последних сил, с ужасом чувствуя над собой неумолимое приближение рока. За мной в темной траве стремительно вился темный след и так же стремительно надо мной накатывался другой, более широкий и нечеткий. Когда до спасительной сосны оставалось каких-нибудь тридцать метров, наступила зловещая
Сонная полуденная тишина испуганно вздрогнула, словно распоротая выстрелом, разбуженное эхо тревожно отозвалось в лесу. Радужный жемчуг росы, которым он так любил наслаждаться, искристым дождем сыпался на его рыжую бороду, неловко повернувшееся к солнцу лицо.
Я стоял рядом, опустошенно воспринимая картину собственной смерти. Мое тело лежало передо мной обезображенное взрывом, страшное, окровавленное. Левая рука хоть не видна... И одежда не та. Похожая, но не та. Я боялся к нему подойти. Я знал, что не существую, ведь дважды не умирают, а вот он существует, хотя и мертвый. И он был крещен, а я, значит, нет. Хорошо хоть, что гибель мгновенная. Похоронить бы, да лопаты нет. Да и не смогу... не смогу. Будь ты проклят, Орбитурал! Пров был прав. Меня не существует, как не существует Бэтээр и всего этого мира. Тем не менее, она была рядом и увещевала меня, как могла. Мы медленно шли к городу, и я рассказывал ей о своих бедах. Она обещала помогать всегда, вечно и даже подсказывала, как дальше действовать. Мы грустно посмеялись и она исчезла, нисколько этим меня не удивив.
Я был странно спокоен, ведь я не существовал и никому ничего не был должен. Я ощущал боль, но это была мнимая боль, я слышал свои шаги, но это была галлюцинация, я хотел, как и положено, жрать, но это было вызванное извне хотение. Если я умру, то это будет мнимая смерть, я через это уже прошел. А у того, второго "Я", что остался лежать в лесу, она была настоящая. Все у него было настоящим, а я теперь никому ничего не должен. А вот они мне должны по большому счету. Пусть я не существую, но я это сделаю.
Мне начали попадаться громкоговорящие мухоморы. Это звучали их голоса, голоса того мира, который был мне должен: Орбитурал, Солярион, Галактион, Фундаментал и длинная цепочка их предшественников.
— Видали ли они когда-нибудь революцию, эти господа? — спросил меня мухомор и представился: — Энгельс, материалистический до мозга костей диалектик.
Я пнул красивый красный, ядовитый гриб с белыми пупырышками. Но тут же другой тем же самым голосом, как ни в чем ни бывало, продолжил:
— Революция есть, несомненно, самая авторитарная вещь, которая только возможна. Революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, то есть средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством того страха, который внушает реакционерам ее оружие. Если бы Парижская Коммуна не опиралась на авторитет вооруженного народа против буржуазии, то разве бы она продержалась дольше одного дня? Не вправе ли мы, наоборот, порицать Коммуну за то, что она слишком мало пользовалась этим авторитетом? Итак: или — или. Или авторитаристы не знают сами, что говорят, и в этом случае они сеют лишь путаницу. Или они это знают, и в этом случае они изменяют делу пролетариата. В обоих случаях они служат только реакции.
Я наступил на гриб каблуком и потом тщательно вытер сапог о траву. Но тут же другой мухомор спросил картавым голосом:
— И, ставя этот вопрос, Энгельс берет быка за рога: не следовало ли Коммуне больше пользоваться революционной властью государства, то есть вооруженного, организованного в господствующий класс пролетариата?
Я поддел гриб носком сапога,
— Диалектик Энгельс, — раздался сбоку в траве тот же голос, — на закате дней остается верен диалектике. У нас с Марксом, говорит он, было прекрасное, научно-точное, название партии, но не было действительной, то есть массовой партии. Теперь есть действительно партия, но ее название научно неверно. Ничего, "сойдет", лишь бы партия развивалась, лишь бы научная неточность ее названия не была от нее скрыта и не мешала ей развиваться в верном направлении. Пожалуй, иной шутник и нас, большевиков, стал бы утешать по-энгельсовски: у нас есть действительная партия, она развивается отлично, "сойдет" и такое бессмысленное, уродливое слово, как "большевик", не выражающее абсолютно ничего, кроме того, чисто случайного, обстоятельства, что на Брюссельско-Лондонском съезде мы имели большинство...
Я разыскал в траве мухомор и пнул его, что было силы. И дела мне никакого не было ни до Энгельса, ни до "большевиков", ни до их авторитаризма, но почему-то слушать их не хотелось.
— Экспроприация! — проскрипел еще один гриб с красной головкой.
— Коллективизация! — булькнул другой.
— Захват власти!
— Оружие! Штыки! Уничтожение! Очередной последний бой! Умрем! Разрушим до основания! Взорвем! Потопим в крови! Вырвем! Развеем! Сожжем в пламени мировой революции!
Голоса мухоморов раздавались отовсюду и я устал давить их. Мне было с ними не справиться. Да и зачем? Я побежал, падая и снова вскакивая, пока тишина леса не зазвенела в ушах легкой музыкой.
Похоже, я шел второй день, когда сзади заскрежетали тормоза, и за моей спиной раздалось:
— Эй, борода! Пешком шагаешь? Где же ты технику потерял и своего приятеля?
Из-под высунувшегося из окна кабины солдатского шлема на меня глядело ухмыляющееся лицо Рябого. Его сощуренные в хитрой усмешке глаза словно говорили: "Что, не узнаешь?" Вот так раз! Везет же мне на него! Можно подумать, что он специально мне встречается, уставился как на диковинку, и рожа смеется, точно миллион получил по наследству. Он вылез из кабины и не спеша, вразвалку, подошел ко мне вплотную.
— Говорил же, добром отдай, так нет... — покачиваясь на широко расставленных ногах, грубовато-насмешливо сказал он.
Я вдруг решил его испытать:
— Тебе-то какое дело? Кто, да что... Все равно до города не подбросишь.
Взгляд его посерьезнел.
— Двинул бы я тебя по шее, чтобы голова отвалилась, да друг у тебя хороший, мне понятный. К вам по-человечески, а вы... Что тут, что там — привет один. Шлепай, не держу.
И с ожесточением плюнув в траву, он направился к машине.
— Да подожди ты!
Рябой только махнул рукой. В этом его взмахе было столько горечи и обиды, что мне стало стыдно.
— Постой! Сам не знаю, как получилось. Не в себе я.
Рябой не оглядывался. Я догнал его и повернул за плечо.
— Извини, в затмении ляпнул.
Его лицо прояснилось. Глядя в сторону, он сурово произнес:
— Извини... Кусаешь протянутую руку и не понимаешь того, что укусить можно больно.
— Убили меня. А я — не я. И мухоморы все стращают.
— Ты смотри-ка, действительно человек не в себе.
— Так подбросишь до города?
— Да ладно, помогу добраться, к одному уж...
— Слушай, Рябой... — обрадовано заговорил я.
— Опять — Рябой. Ла-ми-но-ур-хи-о!.
— Имя какое-то дикое. Лучше буду звать тебя Лам.
— Черт с тобой, зови. Пользуйся. Знаешь, что я не набью тебе морду. Ност! — Это относилось уже к его напарнику. — Я с ним в кузове. Поехали.
И вот мы уже трясемся с Рябым в пустом кузове военной машины, бешено летящей к городу. Не везло, не везло, а теперь так повезло, что только держись. Самое время начать разговор.