Безвременье
Шрифт:
Я внимательно слежу за сыном.
Как-то кто-то завёл обычную волынку о распадении семьи.
— Нет теперь больше семьи. Какая теперь семья?
Я заметил, какой взгляд, полный величайшего презрения, кинул на него мой сын.
Этот взгляд говорил:
— Мерзавец! Какую дрянь ты бормочешь грязной, мокрой красной тряпкой, которая болтается у тебя во рту!
И когда мой сын, уходя спать, подошёл по обыкновению поцеловать меня в щеку, я крепко сжал его руку. Он ответил
Мы не сказали ни слова.
Мы только смотрели друг другу в глаза.
И этим крепким, дружеским рукопожатием мы скрепляли как будто твёрдую крепость нашей семьи.
Мои глаза наполнились слезами.
— Мой милый мальчик!
Он улыбнулся мне и нагнул свою милую русую голову к моей руке.
— Твой мальчик…
Я отдёрнул руку и крепко обнял его.
А всё-таки это беспокойство! Это беспокойство!
В другой раз один тоже дурак поднял вопрос:
— Что теперь за молодёжь! Вот мы, когда были!
Я поймал взгляд сына.
Он глядел на нас, хваставшихся «какой молодёжью мы были», даже без иронии. В его взгляде был просто вопрос:
— Что же из вас вышло, мои друзья?
И мне вдруг стало стыдно, совестно перед сыном; что из меня, мечтателя, вышел самый обыкновенный буржуй.
И самая любовь моя к сыну, «к моему творению», показалась мне любовью не особенно высокой пробы. Экая, подумаешь, добродетель!
В моём доме есть судья. Который судит меня, судит непрестанно.
И я должен перед ним извиняться, оправдываться, вилять.
И этот судья — «моё творение».
И подсудимый — я.
Я, отдавший ему всю жизнь. Я — подсудимый!
Что такое мой сын?
Как-то года два назад, когда в его присутствии зашёл разговор о материях важных, и мы при молодом человеке, желая показать себя, разлиберальничались, он сказал, взволнованный, с горящими глазами. Он — пылкий мальчик.
— Всеобщий переворот. Ничего нет легче. Пусть всякий начнёт переворот с себя. Пусть всякий переделает себя. И тогда завтра же на свете воцарятся добро и справедливость!
Кто-то засмеялся:
— Ну, знаете, каждый начнёт себя переделывать по-своему, — такого наделают… Такими экземплярами наполнится мир!
Ваня бледнел всё сильнее и сильнее.
— Зачем? Путь указан.
— Всем? Один?
— Да.
— Кем?
— Христом. Любите ближнего. Не имейте ничего своего. Не прибегайте к насилию.
Он толстовец.
С год тому назад один из моих друзей, старый либерал-народник, пустился говорить об этом непочатом угле — русском деревенском люде.
— Вот новина! Вот чернозём ещё не вспаханный! Какие клады таятся в нём! И когда эти сокровища, которые таятся в его
Я с ужасом заметил презрительную улыбку, которая скользнула по губам моего сына.
— Добрые земледельцы! Мелкие собственники в душе. Трусливые зайцы! Боящиеся сделать шаг вперёд, — как бы не потерять их грошовую «собственность»!
Мой сын — марксист.
Какая же из этих волн захватит его и унесёт?
Господи, не дай погибнуть моему мальчику!
Как бы мне хотелось проникнуть в его душу, во все его мысли.
Как я завидую, мучительно завидую каждому из его товарищей. С ними он говорит как с равными.
Они знают всё. Его мысли, его сомнения, его малейшие намерения.
И ничего этого не знаю я. Я, его отец!
Жена, — та спокойна.
— Что ты? Оставь его. Мальчик, как мальчик.
Но мне страшно. Мне страшно. Мне до ужаса страшно.
Как-то я пошёл в «детскую» именно тогда, когда у него сидели товарищи.
Было накурено, шумно и весело.
Когда я пришёл, — стало скучно.
Я наотмашь пожал им всем руки и уселся с самым товарищеским видом.
— Ну-с, о чём, господа, идёт спор? Дайте вспомнить старину!
Разговор не клеился. Я был лишним среди них. Не стеснял, не мешал. Просто был лишний. Как старик или маленький ребёнок бывает лишним в кругу молодёжи.
Они переглядывались.
И в их взглядах я читал:
— Скоро ли этот папахен уйдёт?
Вот слово, которое я ненавижу.
«Папахен».
Сын стал меня так звать с тех пор, как перешёл в университет.
В этом слове есть что-то ласково-ироническое, нежно-уничтожающее.
Словно я стал маленьким в его глазах.
Маленьким выдумывают ласкательные и забавные клички!
И у меня никогда не хватало духа протестовать и потребовать, чтобы он меня так не звал.
Я боялся показаться мелочным, глупообидчивым и вздорно требовательным.
Как же меня звать? «Родитель»?
Итак, тогда «папахен», посидев минут десять, ушёл.
И когда за мной закрылась дверь, — я с горем услышал, как шум, смех, спор снова поднялись там, у них…
Ведь не подслушивать же мне было у двери!
На днях я, наконец, не выдержал и сказал моему сыну:
— Ваня, нам надо с тобой объясниться!
Он рассмеялся.
— Что это ты, папахен? Как в пьесе! «Объясниться». Это в современных пьесах очень принято это выражение! Жена подходит к мужу, муж к жене, отец к сыну: «нам необходимо объясниться»! «Объясниться насчёт наших настроений». Итак, насчёт каких же «настроений» угодно тебе, папахен, «объясниться». Объясняйся! Настроенный сын твой тебя слушает!