Безымянное имя. Избранное XXI. Книга стихотворений

Шаповалов Вячеслав

Украина. Гнездо аиста

«Лелеко, лелеко! До осенi далеко…»

Дмитро Бiлоус

«Аист, неба око! До осени далёко…»

Господи, опять никому не верим, и Тебя не видим мы, Свете тихий, аист ладит дом, ветер верен перьям, ангелы беседуют с аистихой. Снежная столица в печатном шаге оглядит пространства с державным гневом: должно Карфаген привести к присяге прочим в назидание карфагенам. Площадь с тюркским именем, с чёрным дымом, матерь городов, что родства не имут: зря, панове, съехались с Третьим Римом, не в пример нежней европейский климат! Хаммеры библейской толпой пасутся, издали всем лыбится оклахома, в боевых объятиях камасутры пользует хохлацкого охламона. Не болей душой о чужих юропах, ешь тушёнку родины, рашен воин: полстраны отцов, век назад в холопах, полстраны других – оплели конвоем. Бесы точку тронули на экране — упокоен боинг на звёздном танке, побратайтесь, добрые громадяне, лётчицы, наводчицы да вакханки! Рвётся ярый огнь из несытой пасти, загасить бы тостом – ан выпить не с кем: с новым годом, родичи, с новым счастьем, уж кого – с луганским, кого – с донецким. Сыну

мать прошепчет: дай, кровь замою, ты простись со мною, с судьбой обидной, вознесись, безвинный мой, над землею — красносинебелой, жовтоблакитной! На доске разбросанные фигурки, тронутые тленом слепые клетки, родин двух растерянные придурки, рано поседевшие малолетки. Выжить ли птенцам на исходе гнева? — брезжат в чащах боги, во тьме дубовой, рушатся снежинки с немого неба местной бессловесной всеобщей мовой. …Чьи провидим кости в песках пустыней, чей раскол в масонах, инцест в державах? — в прошлом настоящее упустили на волнах безродных, на рельсах ржавых. …О каком грядущем своём восплачем? — счёт проплачен, только чужой аортой, карфаген у каждого здесь утрачен, или рим – какой уж? никак четвёртый? Сердце опустело – чья ж это кража? — воровская висельная арена — ты ли, обеспамятевшая Раша, или ты, обдолбанная Юкрейна? Всех нас, что друг друга в песок стирали, ах, как беззастенчиво отымели! — где всё то, что запросто растеряли, птицы наши, гнёзда и колыбели? Кто мы, мёртвых пажитей аборигены? — нежить и предательство пахнут псиной, где же наши римы и карфагены? Все – иуды, все встанем перед осиной.

Полночное

…в полнеба? да какие тут полнеба! — одна бравада летишь и радуешься: ты – планета Звезды Барнарда коль в карусели той не поквитались так уж не сетуй ни разу – мёртвые – не повидались звезда с планетой в руках давно исчахнувшего света тьма изнывает планета знает, что она – планета звезда – не знает не зря бессонный телескоп смыкает слепые очи планета безымянная стекает слезою ночи …звезда моя двоюродная мама вглядись так что же — фантом приблудный ёжик из тумана вдруг мы похожи верни забытым языку и зренью восторг и пламя Сверхновая – я твоему горенью мешать не вправе а нет так отвернись чужая сроду: лети мол с миром ползком по галактическому своду хоть к чёрным дырам!

Толстожурнальное

Чем не роман!.. Однако ж не роман: «Вот жизнь моя…» Чем в толчее беззвучной не эпопея суеты фейсбучной, беспамятства застёгнутый карман… Чем не судьба! Кто ж спорит – да, судьба: архивов тлен, гербарии империй плюс дактилоскопия суеверий, что редко доживают до Суда. И чем не зоркой зрелости года и скрытой грустью полные страницы — не отстраниться, не посторониться. И чем это не знанье навсегда — что мы затем, быть может, не умрём, что все-таки умрём – и, видно, скоро. Былого спора доблестная свора подстережёт и там нас – за углом, творцы и их подельники, вчерне усопшие – они придут за нами, чтобы однажды чьими-то словами признать: нас было много на челне…

«Нас было много на челне…»

Я гимны прежние пою…

А. П.

Нас было много на челне со знаком пепла на челе — и, подчинясь каким-то рунам, мы за каким-то, блин, руном гребли куда-то там с трудом… Но что поделать: мир был юным. Нас было много на челне, когда заплакал в тишине, в хлеву – малыш, дитя мигрантов, и Вифлеемская звезда покрыла светом навсегда мечты пигмеев и гигантов. Нас было много на челне. И жизнь мы прожили вчерне, и все зарыты в чернозёме — за родину ли, за царя, за первого секретаря, за то, чтоб мыши жили в доме. Нас было много на челне, когда в Афгане и Чечне кричала в нас пригоршня праха, и луч по танковой броне скользил – и в вышней глубине мы шёпот слышали аллаха. Нас было много на челне — в который век? в какой стране? О, по какой мы шли трясине и не запомнили святынь: звезда Полынь, земля Аминь, но веры нету и в помине. В дерьме, в огне, в родной стране, но с Божьим словом наравне в аду, в раю, идя по краю и повторяя «Мать твою!..», я гимны прежние пою и родину не укоряю. Нас было много на челне…

Зеркало

Так и не отгремела, через все времена, в зеркале архимеда пламенная война: век твой, твоя работа, скрытый в песках закон — в зеркале геродота полчища языков, век твой, слепой охранник, неуловимый вздох в чёрном огне органик, ставших песком эпох, в смутной заре Корана, в вещем сплетенье снов, в рыжих слоях кумрана – овеществленье слов, прежде всех назореев – чуждого мира мгла, жадный всхлип мавзолеев, злобные купола, это твоя крамола, сретенье, гнев и страсть, это твоя каморка – свод мировых пространств, это твоя кручина, привкус чужой травы, капелька сарацина в чёрной твоей крови, это ведь твоя карма, край твой, судьбы кремень, ночь разрушенья храма, утро и судный день, твоя мольба о здравии, странствий твоих зюйд-вест, русского православья старый двуперстный крест, камень в конце тропинки, тризны умолкший звук — малой земной кровинки, выскользнувшей из рук, вкус просфоры слоёной, мизерный твой итог — капля волны солёной, пены морской виток…

Вечерний звон

Ино, братие рустии християня,

кто хощет пойти в Ындейскую землю,

и ты остави веру свою на Руси…

Афанасий Никитин

Жизнеописание

детство огромное одиночество в маленьком городке лиц переклички и клички без отчества в памяти накоротке песни казачьи язычество ёрничество девичий смех вдалеке творчества золотое затворничество утро синица в руке юное непобедимое зодчество будущим хищным обглодано дочиста слово предлог и глагол и наречие ликованье

воды в арыке гор безначальное надчеловечие на неземном языке отрочество то бишь первопроходчество иго несбыточного пророчества след на песке

«Ночь августа…»

Ночь августа. В примолкнувшие травы, прочёркивая чёрный небосвод, монеткой брошенная для забавы, звезда неназванная упадёт — нечаянная чья-то там утрата, осколок взора, уголек в росе, бездомная, последний вздох заката. Ей в унисон в серебряном овсе вдруг перепёлка прокричит спросонья. И – далеко видны, освещены пожарищем всплывающей луны, прекрасные начнут свой танец кони…

Еtnographica

Дотлевает в плошке керосин. Чей залив закатом обрамлён — Николай Михалыч Карамзин иль Саул Матвеич Абрамзон?.. К сходству, жизнь, легко не торопи, но и задержаться не моги у славянско-аглицкой степи, у киргиз-кайсацкия тайги. Наважденье, что на берегу бег лавины гиблой укрощён, что Семёнов племенем Бугу взят да и Тянь-Шанским окрещён. Наважденье, что чужой язык примет голос твой в чужих ночах: конь к чужому строю не привык, не согреет нас чужой очаг. Правда то, что властный комиссар прорычит по тройке корешам — и рыгнет в приёмной есаул: – Возвращайся в свой аул, Саул! Каждый здесь утратил, что обрёл. Гаснет разгорающийся свет — и чугунный рушится орёл, треплющий оливковую ветвь. Николай Михалыч, гражданин, то ль Пржевальский, то ли Карамзин, поддержи беззубого орла!.. Нет! Уже надежда умерла. Ваши позабудут имена и стряхнут наитье племена, предаваясь вековой мечте в радостно-прекрасной барымте. [4] Что же толку было – годом год поверять, чужую грязь месить? — незачем врастать в чужой народ, двух стволов, Мичурин, не срастить! Катит на наместника народ, тянет на Мазепу – Кочубей. Что ты рвёшься к скифам, Геродот! — дома те же скифы, хоть убей. Меркнет юрта, врезанная в склон, прозреваем ложь своей любви. Позже это объяснит Леви — Стросс. Но то совсем иной резон, ибо двуязычные слова, дар очередному палачу, прячут – русско-аглицкая Чу и киргиз-кайсацкая Нева…

4

Набег с угоном скота (кирг.).

Киргизская охота

Срубленная, пала в разнотравье Солнца золотая голова. Сворой разномастною затравлен, Волк искал последние слова — Те ли, что вначале были Словом, Или что-то, может быть, ещё? — В мутном мареве солончаковом Смерть дышала в спину горячо. Кони от плетей осатанели, В их глазах был красный волчий свет, И на склонах отшатнулись ели, Ибо смерти не было и нет. Каменный обрыв – конец ущелья, Каменный мешок сухой реки: На чужом пиру творись, похмелье Боя – боли, жизни и тоски. Серой грудью пав на серый вереск В миг, когда живому всё равно, На закат малиновый ощерясь, Зверь дышал протяжно и темно. И камча, что лошадь кровянила, Шевельнулась, подавая знак, И тотчас же в сторону аила Поскакали известить зевак. Спешились и двинулись неспешно, Ибо злобе в мире места нет: Всё, что совершается – безгрешно, Лишь в глазах – тот красный волчий свет. Равнодушен перед псовой ратью, С пьяным ветром сглатывая кровь, Волк молчал — И смертный свет во взгляде Был уже бесплотен, как любовь. Ночь сквозила сумеречной тучей, Скоро обещая холода. Плакал, бился родничок в падучей, Первая прорезалась звезда. Жизнь кончалась, серая и злая, Знающая, что она – права. И тяжёлой кровью, догорая, Пропиталась жёсткая трава. …Для того ль моя – бурлит по жилам, Чтобы в горле вспоротом моём Где-то, за каким-нибудь аилом Плач и песня хлынули огнём?!. Время и любить, и ненавидеть, Умереть, когда тебя казнят. Мне бы только их глаза увидеть — Красный свет, малиновый закат.

У памятника Семёнову-Тянь-Шанскому

Рыжий Лось и Олень золотистый от века стоят на рассветных холмах, ноздри вздрагивают – в них вползает заря дикокаменной эры. И за дымкой ущелий, возлежа на своих пестротканых полях, в смуглом золоте зноя Хива протянула к ним нежную лапу пантеры. Виноградный Коканд стал игрушкой в руке кочевой — беки режутся лихо, усмешка в прищуре манапов. Но и принц, и дехканин — одинаково нищи над горной рекой: жизнь прошла, и ложится соха на траву, и скипетр падает на пол. – Отрешимся от русских! – надсадно кричит Калыгул. Что ж, будь им, я бы те же слова, словно соль, сыпал светлым ущельям в разверстую рану. Пусть сдерут с меня кожу, я так же кричал бы в лицо Ормон-хану!.. Но хозяин тотема прищурился жёстко — и мира я не всколыхнул. Это – правда твоя: что с того, что, поэт Калыгул, ты проспорил тогда? — все ошибки политика в прошлых и прочих эпохах — прозренья поэта. Ах, кому это нужно… Кремнистых столетий шальная вода истощит ледники, всё нам скажет поэт, но последняя песня – не спета. Скачут всадники редкой цепочкой. Посольство?.. В дремоте – манап, в средоточии юрт – средоточье родов, и для племени – времени бег не имеет значенья. Спрыгнул с лошади стройный поручик Семёнов — он духом не слаб, он ещё наречётся Тянь-Шанским, сенатором станет, но это не вспомнят кочевья. Бесконечная Азия счёт своим дням не ведёт, век не движется, ибо бессмысленно это движенье. Всё вернется на прежние тропы. Мирозданья невидимый ход, кочевая звезда – кочевого костра отраженье. Кто постиг бормотанье весенних ручьёв и свободы осмысленный свет? Кто дробящий напев табунов провожал под струны перебор затуманенным взглядом?.. Вы ошиблись, правитель родов и сановный поэт! Ну и что? – где ошибка, где истина… Нет её, да и не надо. Это время гремит, низвергаясь, но нет перемен, ибо все неизменно — плач ягнёнка, призыв жеребца и смех молодухи. Молчаливый старик оглядит, не привставши с колен, весь свой мир — и увидит забытые руны, затекшие руки. Что – союз государств? Мимолётных влечений игра в древней пляске за власть – лишь младенчество краткого ига. О, певец Калыгул, пусть подули иные ветра, всё – солжёт, не солжёт лишь надежды изустная книга. А она говорит, что деяний людских не поймёт и не примет природа: спокойно осенний ковыль догорает, если русский придёт, то его неизбежен исход — минет год или тысячелетье, ибо Время – никогда ничего не теряет. Для чего, Колпаковский, ты склоны над Верным лесами одел? Для чего, сын султана Чокан, степь живую ты с книжной сравнил Илиадой? Есть предел – все мы вместе ошиблись, и наша мечта – не у дел: лес посаженный вырос и высох – и вновь зашумел. Твой бессмысленный ветер, свобода, над могильной оградой звучит надмогильной наградой…