Би-боп
Шрифт:
Он сказал мне, я хотел бы, чтобы она разбилась в дороге, и я никогда не пожалел, что у меня возникла такая мысль, а когда я узнал, что она разбилась, я ее поблагодарил, да, поблагодарил, ты не можешь понять, сказал он мне.
Думаю, что могу. В какой уже раз Сюзанна показала себя невероятно щедрой, будто подумала: Если ты хочешь этого, если именно так ты думаешь обрести свое счастье, я освобождаю тебя от себя, я не существую. Но Сюзанна так не подумала. Она ехала за Симоном, чтобы увести к себе, защитить его, сохранить его, для себя, это нормально, естественно.
Нельзя сказать, что
Нет, сказал Симон, не переставая играть, словно свое чувство мог свободнее осмыслить, не переставая играть, словно свое чувство мог выразить, музыкально сыграв; нет, сказал он, мы не расстанемся, я, вероятно, уеду с ней, но мы не расстанемся никогда, никогда, больше никогда.
Смех Дебби. Она находила его трогательным, таким трогательным со своим «никогда». Она поставила тарелку на рояль, подошла прильнуть к нему, положила руки ему на плечи и несколько раз поцеловала в голову. Никто не делал этого, кроме его матери. Сюзанна ехала к нему. Позвони в гостиницу, сказал он себе.
Первый раз он позвонил около шестнадцати часов. Он желал напомнить портье, что мадам Нардис прибудет с восемнадцати до девятнадцати часов. Вы отметили? спросил он. Да, мсье, ответил портье. А еще, добавил Симон, повторяя то, что уже говорил и что само собой разумелось: Если мадам Нардис прибудет чуть раньше, пусть ждет меня в номере, она наверняка будет очень утомлена; вы дадите ей ключ, не так ли? Разумеется, мсье, ответил портье.
Второй раз Симон позвонил около семнадцати часов. Обмен был краток. Сообщений нет? Мадам Нардис не звонила? Нет, мсье. Я перезвоню через час.
Между шестнадцатью и семнадцатью часами Дебби попыталась вновь завлечь Симона любовью. Нет, не вновь, первый раз она ничего не пыталась. Она захотела завлечь его под предлогом того, что они, вероятно, уже больше не увидятся. Обеспокоенный Симон отказывался под предлогом того, что в его возрасте дважды в день — это сверхзадача. Дебби посчитала ответ Симона не только хамовато-умилительным, но еще и ошибочным. И взялась ему доказать, что он ошибается.
Потом он захотел есть. Он затребовал омлет и для себя. Такой же, сказал он. У Дебби не осталось яиц. Досадно, сказал Симон. Сейчас схожу куплю, сказала Дебби. Да нет, сказал Симон, ладно. Тогда Дебби подумала, а затем спросила: А что ты скажешь насчет лосося? Тогда Симон: С бокалом вина, белого сухого, охлажденного, и немного укропа на рыбу, так можно? Разумеется, дорогой мой Симон, ответила Дебби, целуя его, чтобы скрасить ему ожидание.
Волна счастья ударила в грудь и опрокинула его на диван. От страха, что этот миг пройдет, он боялся задуматься. Как задерживают дыхание, так он задержал свою мысль.
Когда стало уже невмоготу, иначе мозг задохнется, когда придушенное сознание напомнило ему, что он должен позвонить, он возмутился и обругал сознание: Да, да, сказал он, я знаю, я знаю, можно и не напоминать.
Именно в этот миг Симон, чувствуя себя
Симон позвонил где-то в четверть седьмого. Сюзанна уже не ехала к нему. Поезд, на который он должен был сесть, уже давно прибыл в Париж. Он позвонил спустя полчаса, то есть приблизительно без четверти семь.
Портье собирался уже уходить с дежурства. У меня для вас сообщение, сказал он. Звонила мадам Нардис? спросил Симон. Нет, ответил портье, мадам Нардис не звонила, звонил ваш сын, мсье Жами Нардис, ведь это ваш сын? Алло? Вы здесь?
Дебби смотрела на Симона. Он тоже смотрел на нее. Да, сказал он, я тут, извините меня, я задумался. Итак, звонил мой сын. И что? Чего он хотел?
Не знаю, ответил портье, он просто сказал, что вам надо срочно позвонить домой. Симон: Домой ему или домой мне? Портье: Он только сказал — передайте ему, чтобы он срочно перезвонил домой, это же ясно, мне кажется, разве нет? Да, ответил Симон, спасибо.
21
У Симона дома в Париже тишина. Не пустота, там Анна, Жами и Чок. Тишина. Не отсутствие шума, там снизу слышен бульвар, приглушенный расстоянием в шесть этажей и тремя окнами с двойным стеклом. Тишина как безмолвие. Уже почти девятнадцать часов. Чок по-прежнему прячется под диваном, может быть, сейчас попробует вылезти. Звонит телефон.
Анна и Жами переглядываются. Во взгляде, которым они обмениваются, есть все, что они сказали себе, чтобы поддержать друг друга, все, что они подумали, не сказав, чтобы не терзать друг друга, все слова и мысли, обращенные к телефону, были нацелены только на то, чтобы услышать его звонок. И вот он звонит. И оба, переглянувшись, осознают, что терзавшая их нервозность пробивалась к вопросу, который никто из них за истекший час не отважился сформулировать ясно:
Как он, как я скажу ему это? Телефон звонил. Где-то там, в светлой комнате, обращенной окнами к морю, терял терпение Симон. Он уже был готов повесить трубку. Хочешь, я отвечу? спросила Анна. Жами с искаженным гримасой лицом ответил: Нет, лучше я. Он подошел к телефону. Когда он только снимал трубку, мелькнула мысль: А если я скрою от него правду?
Да, почему бы и нет? Только вот ложь, настоящая, красивая, как правда, для того, чтобы она удержалась, осталась и смогла все покрыть на многие поколения наперед, ее следует подготовить, продумать, иначе рано или поздно речь в ней запутается.
Жами, например, без всякой надежды мог бы сымпровизировать и сказать отцу: Оставайся там, где ты сидишь, незачем возвращаться, мама уехала с одним аргентинцем, ты ее достал, она поручила мне это тебе сказать, так вот продолжай валять дурака, бухай, играй свой джаз, мама не приедет.
Чок, высунув кончик носа, увидел, что корзину все еще не убрали. И опять шмыгнул под диван.
Алло, сказал Жами. Это я, сказал Симон, это папа, ты мне звонил, ты узнал, где я? Да, сказал Жами, мама оставила мне номер твоей гостиницы. Ах, вот как, сказал Симон, хорошо, но скажи-ка мне, почему ты звонишь, что случилось, твоя мать не приедет, почему она не звонит сама, неужели убежала со своим начальником?