Библейские истории для взрослых

Морроу Джеймс

Целая деревня стала сплошным районом красных фонарей, и если у тебя водились франки, любовь можно было покупать хоть круглые сутки, хотя не мешало бы сначала изучить обстановку и приглядеться, у какой из дамочек зуд, что появляется вместе с трипаком. Вот так случилось, что первого июля, когда жаркие французские сумерки накрыли завшивленный бордель на Вандомской площади, Уилбур Хайнс после девятнадцати лет плавания в море девственности бросил наконец «якорь» в гавани разврата. Как и под Кантиньи, все произошло быстро и сумбурно и закончилось прежде, чем я успел опомниться. Впрочем, в запасе у меня оставалось шесть дней, и я подумал, что все еще наладится.

Мой страж направляется на север, двадцать один шаг. Солнце

палит нещадно. Внутренняя лента фуражки пропиталась зловонным потом. Цок-цок: направо. Глаза прикованы к реке.

Мне нравился Бар-ле-Дюк. Жители обращались со мной, словно я был героем, салютовали везде, где бы я ни появлялся. Даже представить себе невозможно, каких почестей можно удостоиться в этом мире, если ты готов вспарывать животы неуклюжим немцам-подросткам.

Кроме «пуалю» [10] и проституток, в кафе кишмя кишели большевики, и, должен признаться, в их идеях мне виделся какой-то смысл — по крайней мере после третьего стакана «Шато д’Икем». После Кантиньи, где среди расплавленного металла Алвин Платт бестолково размахивал культей и истошно вопил «мамочка!», я начал задаваться теми же вопросами, что и большевики, например: «Зачем нам эта война?» Когда я сказал им, что родился в бедной семье, они все так ужасно оживились; я не чувствовал себя такой важной шишкой с тех самых пор, как меня взяли в армию. Я даже сунул этим ребятам несколько франков, а они немедленно записали меня в свою организацию, обозвав унтер-офицером. Так что теперь у меня было два звания: рядовой Американского экспедиционного корпуса и младший капрал Международного Братства Пролетарских Ветеранов, или черт их знает как они там себя называли.

10

Рядовой.

На третью ночь безостановочного кружения по дешевым публичным домам я поспорил с одной из тамошних разбитных девок. Фифи — я всегда называл их «Фифи» — решила, что во второй заход обслужила меня особенно, это было как-то связано с ее ртом, bouche [11] , и теперь требовала с меня двадцать франков вместо обычных десяти. Эти дамочки видели в каждом пехотинце мешок с деньгами. В Бар-ле-Дюк только и слышно было «les Americains, beaucoup d’argent» [12] .

11

Рот (фр.).

12

Американцы, много денег (фр.).

— Dix francs [13] , — сказал я.

— Vingt [14] , — настаивала Фифи.

Глаза у нее были неподвижные, как две дохлые улитки. Волосы — цвета дерьма голштинской коровы.

— Dix.

— Vingt — или говорить патруль, что ты меня порвал, — пригрозила Фифи.

Она имела в виду «изнасиловал».

— Dix, — повторил я, швырнув монеты на кровать, после чего Фифи объявила с кривой усмешкой, что у нее «страшная болезнь» и она надеется, что заразила меня.

13

Десять франков (фр.).

14

Двадцать (фр.).

Понимаете, вас там не было. Это не ваше тело было нафаршировано кусочками острого металла, и не вас заразила трипаком Фифи, и никто не ждал, что вы будете делать

большое различие между сдающимися пацанами, которых должны протыкать штыками, и девками-лягушатницами, которых не должны. В груди вспухала боль. Половина моих друзей погибла, отстаивая сраную деревеньку, улочки которой были завалены конским навозом. Все, что я понимал тогда, так это то, что мерзкие гонококки вгрызаются в мой любимый орган.

Мой «ремингтон» стоял у двери. Сумерки окрасили штык в цвет репы; такой мирный и непохожий на саму войну тесак — если забыть о его назначении. Когда я воткнул его в Фифи и услышал, как сталь скребет кости ее таза, то подумал, насколько пророческой оказалась ее обмолвка: «Говорить патруль, что ты меня порвал».

Я воспользовался пожарной лестницей. Ладони мои были влажными и теплыми. Всю дорогу назад я чувствовал грызущую боль в животе, словно снова попал под газы. Жалел, что переступил порог призывного пункта в Ваалсбурге. Помогла дурацкая песенка. После шести припевов и бутылки коньяка я наконец уснул.

Мадемуазель из Бар-ле-Дюк, парле-ву? Мадемуазель из Бар-ле-Дюк, парле-ву? Мадемуазель из Бар-ле-Дюк, Она оттрахает тебя даже на курином шестке, Джиги-джаги, парле-ву?

Шестнадцатого июля я сел на один из «увольнительных» поездов и вернулся в свой полк, окопавшийся вдоль Марны. Там однажды уже случилась великая битва, где-то в четырнадцатом, и все ожидали следующей. Я с радостью покидал Бар-ле-Дюк со всеми его чудесами и удовольствиями. Местные жандармы, как я слышал, уже занимались делом Фифи.

Цок-цок, топ-топ-топ. Мой страж останавливается, двадцать одна секунда. Затем шагает на юг по черной дорожке.

На Марне мне поручили пулемет «хотчкис», я установил его на песчаном холме, оттуда передовой окоп было легко прикрывать, а там размещался мой родной взвод. В той дыре у меня завелись два хороших дружка, так что, когда появился капитан Маллери с приказами от к general [15] — теперь нас прикомандировали к Двадцатому французскому корпусу, — где говорилось, что я должен перетащить «хотчкис» на милю вниз по реке, я пришел в ярость.

15

Генерал (фр.).

— Эти парни совершенно неприкрыты, — возмутился я. Металлолом в груди накалился докрасна. — Если пехота пойдет в атаку, мы потеряем весь взвод.

— Переносите «хотчкис», рядовой Джонсон, — рявкнул капитан.

— Это не очень хорошая мысль, — не унимался я.

— Переносите.

— Они — словно голые в бане.

— Переносите. Быстро.

Конечно, через пару-тройку войн нападение солдат на офицеров превратилось в своеобразную спортивную игру — мне все это известно, потому что я ужасно люблю читать брошенные туристами газеты, — но тогда шел 1918-й, и идея только зарождалась. Я определенно не проявил большой изобретательности, просто выхватил «кольт» и с безыскусностью первопроходца выстрелил Маллери прямо в сердце. Получилось все довольно грубо, никакого изящества.

Ну и кто, черт возьми, случайно оказался в это время рядом? Наш командир лично, раздражительный старикан, полковник Хоррокс, у которого глаза прямо полезли на лоб. Он прохрипел мне, что я арестован. Заорал, что меня повесят. Но к этому времени я был уже сыт по горло. Сыт ужасом газовых атак и оторванной руки Алвина Платта. До тошноты надоело быть рядовым американской пехоты и почетным большевиком, осточертели жадные шлюхи и гонорея и вообще вся эта тупая, кровавая, вонючая война. И я сбежал. Вот именно: сбежал, дезертировал с Западного фронта.