Библиотека литературы США

Портер Кэтрин Энн

— Да, и к Фергусонам тоже, и к Олбрайтам, и к новым этим — Маклелланам.

— Ну и чего говорят? — спросил Герберт.

— Ничего особенного, все то же, сам знаешь, кое-кто повторяет: да, мол, понятно, случай ясный и суд решил справедливо, они так рады, что для папы все кончилось удачно, и тому подобное. Но это кое-кто, и видно, что сами в душе не очень-то держат его сторону. Замучилась я, нет сил, — сказала она, и из-под темных очков опять покатились слезы. — Уж не знаю, много ли в том пользы, но папа иначе не может успокоиться, обязательно ему надо рассказывать, как все вышло. Не знаю.

— Нисколько, по-моему, нету пользы, ни капли, — сказал Артур, отходя от плиты. — Пойдет каждый каждому плести, чего кто слышал, и еще хуже запутают, концов не найдешь. От этого только хуже. Ты бы сказала папе, хватит ему колесить по округе с этими разговорами.

— Папа лучше знает, — сказала миссис Томпсон. — Не вам его осуждать. Ему и без этого тяжко.

Артур промолчал, упрямо играя желваками. Вошел мистер Томпсон — глаза ввалились и потухли, тяжелые руки иссера-белые и в грубых морщинах от усиленного мытья каждый день перед тем, как ехать по соседям и рассказывать им, как это все получилось на самом деле. Он был в парадном костюме

из толстой, серой в крапинку материи и при черном, дудочкой, галстуке.

Миссис Томпсон встала, превозмогая дурноту.

— Ну-ка подите все из кухни, душно, нечем дышать, да и повернуться здесь негде. Я что-нибудь приготовлю на ужин, а вы ступайте, освободите мне место.

Они ушли, как будто радуясь, что для этого нашелся повод: сыновья — во двор, мистер Томпсон — к себе в спальню. Она слышала, как он кряхтит, стаскивая ботинки, как застонала под ним кровать — значит, лег. Миссис Томпсон открыла ледник, и ее обдало блаженной прохладой — она и не мечтала, что когда-нибудь сможет купить себе ледник, а уж тем более — держать его набитым льдом. Тому почти три года, и до сих пор это похоже на чудо. Вот она стоит, еда, холодная, нимало не тронута — бери и разогревай. В жизни ей не иметь бы этого ледника, когда бы в один прекрасный день судьба, по непонятной прихоти, не привела к ним на ферму мистера Хелтона, такого бережливого, умелого, такого хорошего, думала миссис Томпсон, приникнув головой к открытой дверце ледника и опасаясь, как бы опять не потерять сознание, потому что сердце, ширясь, подступало ей к самому горлу. Просто невыносимо было вспоминать, как мистер Хелтон с вытянутым своим печальным лицом и молчаливой повадкой, всегда такой тихий, безобидный, — мистер Хелтон, который работал с таким усердием, таким был помощником мистеру Томпсону, — бежал по раскаленным от солнца полям и перелескам и его гнали, точно бешеного пса, всем миром, вооружась веревками, ружьями, палками, лишь бы схватить, связать. Боже ты мой, думала миссис Томпсон, с сухим, протяжным рыданием опускаясь на колени у ледника и ощупью доставая оттуда миски с едой, что с того, что настелили ему на пол камеры матрасов, обложили ими стены и еще держали впятером, чтобы не нанес себе новые увечья, что с того, его и так уже чересчур изувечили, ему бы все равно не выжить. Это сказал ей шериф, мистер Барби. Понимаете, говорил он, никто его не рассчитывал калечить, но как было иначе изловить, когда он пришел в такое бешенство, что не подступишься, — сразу хвать камень и метит прямо в голову. У него в кармане блузы была пара губных гармошек, сказал шериф, в суматохе они выпали — мистер Хелтон нагнулся подобрать, тут-то его и одолели. «Надо было применить силу, миссис Томпсон, он отбивался, как дикий зверь». Ну как же, снова с той же горечью думала миссис Томпсон, еще бы не надо. Им всегда обязательно пускать в ход силу. Разве может мистер Томпсон убедить человека на словах и мирно выпроводить за ворота — нет, думала она, поднимаясь и захлопывая дверцу ледника, обязательно надо кого-то убить, стать убийцей, поломать жизнь сыновьям, сделать так, чтобы мистера Хелтона забили насмерть, словно бешеного пса.

Мысли ее прервались беззвучным несильным взрывом, прояснились и потекли дальше. Остальные гармошки мистера Хелтона по-прежнему находились в хибарке, и каждый день в положенные часы в ушах у миссис Томпсон звучала его песенка. Без нее опустели вечера. Так странно, что название песенки и смысл она узнала, только когда не стало мистера Хелтона. Миссис Томпсон нетвердыми шагами подошла к раковине, выпила воды, выложила в сотейник красную фасоль и стала обваливать в муке куски курицы для жаркого. Было время, сказала она себе, когда я думала, что у меня есть соседи и друзья, было время, когда мы могли высоко держать голову, — было время, когда мой муж никого не убивал и можно было всем и обо всем говорить правду.

Мистер Томпсон, ворочаясь с боку на бок на кровати, думал, что сделал все, что мог, а дальше будь что будет. Его адвокат, мистер Берли, говорил с самого начала: «Вы, главное, не теряйте спокойствия и куражу. Дело обещает благоприятный для вас исход, несмотря даже, что у вас нет свидетелей. Ваша супруга должна присутствовать на суде, в глазах присяжных она послужит веским доводом в вашу пользу. Ваше дело сказать, что не признаете себя виновным, все остальное — моя забота. Суд будет чистой проформой, у вас нет ни малейших причин волноваться. Вы не успеете глазом моргнуть, как выйдете чистеньким и все останется позади». Во время их беседы мистер Берли позволил себе отвлечься и стал рассказывать про известные ему случаи, когда кто-нибудь в здешних местах был по той или иной причине вынужден совершить убийство, и, оказывается, неизменно с целью самообороны, — обыкновенное житейское дело, не более того. Рассказал даже, что его родной отец в давние времена уложил выстрелом человека лишь за то, что посмел зайти к нему за ворота, а ему было сказано, чтоб не смел. «Разумеется, я его застрелил, подлеца, — сказал на суде отец мистера Берли, — с целью самообороны. Я же ему говорил, что застрелю, ежели хоть ногой ступит ко мне во двор. Он ступил, я и застрелил». Отец с этим человеком, сказал мистер Берли, еще задолго до того что-то не поделил, и не один год отец ждал, к чему бы придраться, а уж когда представился случай, безусловно, воспользовался им сполна.

— Но ведь я объяснял вам, мистер Хэтч замахнулся на мистера Хелтона ножом, — настаивал мистер Томпсон. — Потому я и вмешался.

— Тем лучше, — сказал мистер Берли. — Этот приезжий не имел никакого права соваться к вам в усадьбу по такому делу. Это же вообще, черт возьми, нельзя расценить как убийство, — сказал мистер Берли, — хотя бы и непредумышленное. Так что вы, главное дело, держите хвост трубой и нос пистолетом. И чтобы без моего ведома — ни полслова.

Нельзя расценить как убийство. Пришлось накрыть мистера Хэтча брезентом от фургона и ехать в город заявлять шерифу. Элли все это перенесла тяжело. Когда они с шерифом, двумя его помощниками и следователем приехали назад, обнаружилось, что она сидит на мостике, перекинутом через придорожную канаву, не доезжая примерно полумили до фермы. Он посадил ее верхом позади себя и отвез домой. Шерифу он уже сообщил, что вся эта история разыгралась на глазах у его жены, и теперь, отводя ее в

комнату и укладывая в постель, улучил минуту шепнуть ей, чт'o говорить, если ей станут задавать вопросы. Про известие, что мистер Хелтон с первого дня был сумасшедшим, он не обмолвился ни словом, однако на суде это выплыло наружу. Следуя наставлениям мистера Берли, мистер Томпсон изобразил полнейшее неведение — мистер Хэтч ни о чем таком не заикался. Изобразил, будто убежден, что мистер Хэтч разыскивал мистера Хелтона просто из желания свести с ним какие-то старые счеты, и двое родичей мистера Хэтча, приехавшие добиваться, чтобы мистера Томпсона засудили, уехали ни с чем. Суд прошел быстро и гладко, мистер Берли позаботился об этом. За услуги он запросил по-божески, и мистер Томпсон с благодарностью заплатил, но потом, когда все кончилось и мистер Томпсон повадился к нему в контору обсуждать обстоятельства дела, мистер Берли встречал его без особой радости. Мистер Томпсон приводил подробности, которые упустил на первых порах, пытался объяснить, какой грязной, низкой скотиной был этот мистер Хэтч, не говоря уже обо всем прочем. Мистера Берли это, судя по всему, больше не занимало. Он морщился досадливо и недовольно, завидев мистера Томпсона в дверях. Мистер Томпсон твердил себе, что он, как и предсказывал мистер Берли, чист по всем статьям, но все же, все же… на этом месте мистер Томпсон сбивался и застревал, корчась внутренне, точно червяк на крючке, — но все же он убил мистера Хэтча, и, значит, он убийца. Такова была истина, и ее, применительно к себе, мистер Томпсон не в состоянии был охватить умом, даже когда сам называл себя этим именем. Как же так, ведь у него в мыслях не было никого убивать, а уж мистера Хэтча и подавно, и если б только мистер Хелтон не выскочил с такой неожиданностью, заслышав перебранку, тогда… но то-то и беда, что мистер Хелтон услышал и кинулся ему на помощь. Самое непонятное — что случилось дальше. Он же видел, как мистер Хэтч двинулся на мистера Хелтона с ножом, видел, как острие ножа снизу вверх входит мистеру Хелтону в живот и вспарывает его, точно хрячье брюхо, а между тем, когда мистера Хелтона наконец поймали, на нем даже царапины ножевой не оказалось. Опять же, знал мистер Томпсон, что держит в руках топор, чувствовал, как его заносит, но вот как ударил им мистера Хэтча — не помнил. Не помнил, хоть ты что. И точка. Помнил одно — свою решимость отвести от мистера Хелтона руку, которая должна была его зарезать. Он все бы объяснил, если бы только представилась возможность. На суде говорить не дали. Задавали вопросы, он отвечал да или нет, а до сути дела так и не добрались. И теперь, после суда, он вот уже неделю с утра умывался, брился, одевался, как на праздник, и, взяв с собой Элли, каждый день отправлялся по соседям, рассказывать всем, никого не пропуская, что вовсе не имел умысла убивать мистера Хэтча, — а что толку? Никто ему не верил. Даже когда со словами: «Ты при этом была, ты же видела, правда?» — он оглядывался на Элли и Элли неукоснительно и громко отзывалась: «Да, это правда. Мистер Томпсон лишь пытался спасти жизнь мистеру Хелтону», а он подхватывал: «Не верите мне, спросите у жены. Она не соврет», — даже тогда что-то такое виделось ему у них на лицах, от чего он разом сникал, опустошенный и смертельно усталый. Никто не хотел верить, что он не убийца.

Даже у Элли не нашлось хотя бы слова ему в утешение. Он все надеялся, что наконец-то она скажет: «Знаете, мистер Томпсон, а я вспомнила — я действительно все успела увидеть, когда вышла из-за дома. Это не выдумка. Так что вы, мистер Томпсон, не беспокойтесь». Однако день за днем они катили по дороге в молчании — дни укорачивались, клонясь к осени, но сушь и зной держались прежние — коляску трясло на ухабах, и Элли ничего не говорила; их уже трепет охватывал при виде каждого нового дома и людей, живущих в нем, все дома теперь были на одно лицо, и люди тоже — будь они старожилы или новые соседи — слушали мистера Томпсона с одним и тем же выражением, когда он объяснял, зачем приехал, и заводил свой рассказ. Глаза у них становились такие, словно им кто-нибудь прищемил сзади пальцами глазное яблоко, — глаза прятались внутрь, меркли. Иные, надев на лицо деланную, застывшую улыбку, старались держаться приветливо: «Да, мистер Томпсон, представляем, каково вам должно быть сейчас. А для вас как ужасно, миссис Томпсон. Да, знаете ли, я уж и сам прихожу к тому, что иначе как силой себя не оборонишь. Ну разумеется, мы вам верим, мистер Томпсон, с какой бы стати мы вздумали вам не верить? Разве не по закону вас судили, не по справедливости? Само собой, вы поступили правильно, мистер Томпсон, мы тоже так считаем».

Мистер Томпсон был совершенно уверен, что они считают не так. Он порой задыхался, до того самый воздух вокруг него был насыщен их укоризной, он пробивался сквозь нее, сжав кулаки, весь в испарине, поддавал силы голосу, но в глотке першило от пыли, и наконец уже просто срывался на рык: «Жена не даст мне соврать, вы ее знаете, она была при этом, она все видела и слышала — спросите, коли не верите мне!» И миссис Томпсон, с дрожащим подбородком, крепко, до боли, сплетя пальцы, безотказно говорила: «Да, правда, так оно и было…»

Сегодня, заключил мистер Томпсон, чаша переполнилась. Они подъехали к усадьбе Тома Олбрайта, и Том — старинный Эллин воздыхатель, не он ли как-то обхаживал Элли целое лето! — вышел им навстречу с непокрытой головой и остановил их, когда они собрались выйти из коляски. В замешательстве глядя куда-то мимо, он с озабоченным лицом сообщил, что, к сожалению, не может позвать их к себе, так как к ним нагрянула женина сестра с целым выводком детишек, в доме полный разгром и тарарам. «Думали как-нибудь сами выбраться к вам, — сказал мистер Олбрайт, отступая назад и стараясь показать, как ему некогда, — да прорва навалилась дел в последнее время». Им, естественно, оставалось сказать: «Да нет, мы просто проезжали мимо» — и проехать мимо.

— Олбрайты, — заметила миссис Томпсон, — всегда были друзьями до первой беды.

— Да, у этих точно своя рубашка ближе к телу, — отозвался мистер Томпсон.

Что, однако же, послужило им обоим слабым утешением.

Наконец миссис Томпсон не выдержала.

— Поехали домой, — сказала она. — Довольно мы наездились, и старый Джим устал, хочет пить.

Мистер Томпсон сказал:

— Может, кстати, завернуть к Маклелланам, коль скоро мы уже очутились поблизости?

Завернули. Спросили патлатого мальчонку, дома ли мама с папой. Их хотел бы повидать мистер Томпсон. Мальчонка постоял, разинув рот и тараща глаза, потом сорвался с места и понесся в дом, вопя: