Библиотека литературы США
Шрифт:
— А тетя Бэк, ты помнишь ее, никогда не отпускала нас без букетика цветов, она их собирала вдоль цементной дорожки, все ее душистые цветы: гвоздику, вербену, гелиотроп, немножко табака. Для того она их и сажала, Дайси. И стебли, бывало, много-много раз обовьет белой или черной ниткой — она ее вытягивала из иголки, которая у нее всегда была вколота в воротничок, а потом еще вложит букетик в лист бегонии и дарит вот тут, у калитки, на этом самом месте. Такая она была, тетя Бэк. Она бы тебя не отпустила без цветов, — серьезным голосом рассказывала Кэт.
Но и это не помогло. Так безудержно мы с Кэт не хохотали с самого детства, когда иного от нас и ждать было нечего.
— Я ее не
— Да разве можно ее не помнить? Она не давала себя забыть.
И тут мы успокоились.
Я стояла и складывала в кармане записку. Передо мной темнел дом, будто плыл в вечернем облаке пыли, тяжеловесный, похожий на несгораемый шкаф. Вот горлинка пропела свои пять ноток — две и еще три, сперва без ответа. Последние лучи заката, там, где их не скрывал реденький занавес глицинии, еще поблескивали из-за дома. Мычали коровы. Пыль стлалась в воздухе, похоже было — в нем протянулись извилистые дороги, повторение земных, будто там парили струйки дыхания тех, кто сегодня сюда приехал.
— Сейчас будут разъезжаться, — сказала Кэт. — Уже смеркается, скоро стемнеет.
Но веранда не пустела. Когда мы обернулись в последний раз, люди стояли у перил тихие, неприметные, незнакомые, точно пассажиры на борту корабля, отплывающего в море. Их простые грубоватые лица в сумерках еще больше походили одно на другое. Для меня лица эти были словно темные шкатулки, что хранили их тайны и мечты, запертые надежно, как старинные ларцы, в которых перевозили драгоценности.
Вот что-то зашевелилось. Из дома вышла маленькая девчушка с банкой в руке. Она несла ее перед собой, как тусклый фонарь. Мы с Кэт повернулись, обхватили друг дружку за талию и так, в обнимку, спустились к машине. Где-то рядом заржали лошади.
И тогда все слилось в сплошную синь, единого дыхания, единого тона. Там, на пастбище, черные крутобокие коровки вереницей неторопливо брели к дому, а чудилось, они идут куда-то в пустоту. Но мы расслышали в тишине голос дядюшки Теодора, он им что-то говорил.
Через дорогу — его хижина за изгородью из зарослей бирючины; вон огромный стол, стулья, будто для самих богов, а там, на дереве, повисла змея.
Мы выехали из неподвижного каравана машин и фургонов и свернули на проселочную дорогу. Мы не переговаривались, ничего не поверяли друг другу, не пели. И только однажды Кэт очень будничным голосом сказала:
— Терпеть не могу туда ездить без мамы. Мама слишком деликатная и не скажет такого про Сестрицу Энн, а я скажу, ведь все равно это ощущаешь так или иначе.
И мы произнесли одновременно:
— Она просто деревенщина.
Вокруг нас все время что-то неумолчно звучало. Так сразу не определить было, что это — биение пульса, ритм танца, рокот, трезвон, — все громче и громче, пока мы приближались к мосту. Звучала трава, деревья. Но вот уже церковь Минго с едва приметным кладбищем медленно прокружилась мимо нас, та самая церковь, где дядя Феликс потерпел поражение в слове «фигли-мигли». А потом все слилось в апрельскую ночь. Я ехала и думала о моем любимом и о том, пишет ли он мне сейчас.
Чей это голос?
(Перевод Л. Беспаловой)
А я и говорю жене: «Кто тебе мешает встать и выключить? Тошно тебе без конца смотреть на его черную рожу, так никто тебя не неволит, да и слушать, чего тошно слышать, тоже. У нас пока еще свободная страна».
Вот тогда-то, сдается мне, я и надумал, чего надо делать.
Я мог бы, говорю, найти, где в Фермопилах живет этот нигер, которому подавай рабочий день не длиннее,
Ничего не скажу, может, это потому для меня труда не составляет, что я живу поблизости. Хотя и тебе небось дорога туда известна: может, и тебе приходилось туда затемно наведываться. Кто туда не ездит, особенно как приспичит. Верно я говорю?
Над филиалом банка вывеска светится, ее даже ночью не гасят, там цифры показывают, который час да какая жарища стоит. Когда показывало без четверти четыре и 44 градуса, это я на грузовике шуряка моего проехал мимо — кто ж еще. Шуряк, он доставку позже начинает.
Оставишь, значит, позади Четыре Угла и гони прямиком по шоссе Натана Б. Форреста [59] на запад, мимо «Излишков и остатков военного имущества», до того места, где стоянка для машин и трейлеров «Не забывай нас» кончится, а вывески «Все для рыболова», «Подержанные запчасти», «Фейерверки», «Персики», «Сестра Пиблз, читаю судьбу, даю советы» еще не начнутся. Но не заезжай в город, сверни с шоссе. К его дому дорожка вымощена.
У него свет горел — можно подумать, он меня ждал. На гараже, ишь ты! Машины его в гараже не было. Уехал — все торопится еще чего урвать, чего мы ему урвать не даем. Я-то думал дома его застукать. Ну да ладно — выбрал дерево, схоронился за него. Придется подождать, да я ведь на это шел. Жара, правда, стояла такая, что я все опасался, как бы кому из нас не растаять, прежде чем я доведу дело до конца.
59
Форрест, Натан Бедфорд (1821–1877) — американский генерал, сражался на стороне Юга.
А вот решусь я или не решусь — это еще вопрос.
Знаю все, что вы знаете, о Козле Дайкмане из Миссисипи. Кто о нем не знает. Козел, он послал губернатору письмо, пообещался, если его выпустят, приехать и такую пальбу поднять, что этот нигер Мередит [60] даст деру из университета и дорогу туда забудет. Старикан Росс подумал-подумал, да и ответил ему: а ты дело говоришь. Я не Козел Дайкман, в тюряге не сижу, и от губернатора Барнетта мне ничего не надо. Вот разве что пусть потреплет по плечу за мои сегодняшние труды. А не хочет, и не надо. Чего сделал, я сделал за ради себя самого, потому что нет больше моего терпежу.
60
Мередит, Джеймс — американский борец за гражданские права. В 1962 году потребовал зачислить его в Миссисипский университет, но губернатор штата Миссисипи Росс Барнетт, невзирая на решение суда, отказал Мередиту. В университете начались беспорядки, для подавления которых были вызваны войска. Лишь тогда требование Мередита было удовлетворено.
Едва услышал, колеса зашуршали, — я уже знал, кто едет. Он самый, больше некому. Мой нигер катил в новехонькой белой машине по дорожке к гаражу, в гараже свет горит — ждут его, но он до гаража не доехал, остановился: видать, не хотел будить своих. Он самый. Только он фары выключил, ногу из машины высунул, встал — темный против света, — я сразу понял: он. Он это был, я знал это точно, вот как сейчас знаю, что я это я. Знал, хоть он и спиной ко мне стоял, так он затих — прислушивался. Никогда его не видел ни до, ни после, вообще никогда его черную рожу не видел, только на карточке, а живьем нет, никогда и нигде. И не хочу его видеть, на кой мне его видеть, и надеюсь никогда его не увидеть, а значит, и не увижу. Если только не спасую.