Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)
Шрифт:
Фляга уже пуста. На уши давит, как при посадке самолета, в горле спазмы. Словно паришь в невесомости, а барханы как бы отдаляются и двоятся.
Бреду назад, подставляясь на гребнях даже самому легкому шевелению ветра, ловлю его всем телом, больше всего боясь непонятного жуткого раздвоения барханов, тяжелых толчков в виски.
И вдруг вижу четкий след „спирали“!
Бесконечная цепочка параллельных косых черточек. Диковинный след переваливает через гребень, спускается по пологому склону. Это несомненно след „змеи-спирали“, о которой говорил чабан. Но идти по нему я уже не могу. Голова переполнена вязким зноем; я несу ее на плечах, как горянки носят на
След спирали… Ни одно живое существо не может оставить такого странного следа, если… если оно и в самом деле не скручено, подобно змеевику! Щелкаю аппаратом, хотя совсем не уверен, что пленка в нем не расплавилась. На всякий случай рисую след в блокноте. Никто из живых существ не может оставить такой вот след! Никто! А след — вот он — у ног…
Вползаю под тент и лью на голову воду. Странно, почему вода не шипит и не пузырится? Но что за блаженство! Тень, влага и хотя бы подобие прохлады! Нет, не блаженство — это спасение. Немощное тело наше может нормально существовать в узкой щелке от 36 до 37 градусов. Всякая другая температура для него — болезнь. Здоровье в пределах градуса!
За тентом сияние белых песков и белого неба. Все раскаленное добела. Туда сейчас руку страшно выставить — все равно что сунуть ее в кипяток.
До вечера лежу врастяжку, закрыв глаза, раскачиваясь на волнах в такт толчкам загустевшей крови. Полузабытье, полусон. Состояние черепахи, впадающей в летнюю спячку.
В сумерках зашумел саксаул, и потянуло ветром. И сразу под тентом тонко заныл комар и запорхали… поденки! Нежнейшие, почти прозрачные насекомые, всегда роями толкущиеся у воды, — откуда они тут, почему не испепелились за день?
Потом зачирикал геккончик и усыпляюще долго трещал козодой. Обалдение дня проходило. Можно было вставать. Я осветил геккончика фонарем: серая кроха с выпученными глазами. Чирикая, он задирает хвост и рывками ползет по ветке: то ли кого-то зовет, то ли кого-то пугает. Как спасается этот кусочек слизи, почему давно не обуглился и не рассыпался в порошок? Жизнь поразительная, неправдоподобная, — жизнь в огне.
26 апреля.
Жизнь поразительная!
Когда песок начинает жечь пальцы, ушастая круглоголовка встает на пяточки, задрав пальцы вверх. Когда воздух даже на гребне бархана становится неподвижным — круглоголовка начинает обмахиваться хвостом.
Сегодня поймал путорака — пегую землеройку песков. Симпатичная крохотная зверюшка: остроносая, с большими серебряными усами, с розовыми голыми ушками. Шкурка серая с белым брюшком и овальным белым пятнышком на спине. Зверюшка замечательна тем, что должна непрерывно есть. Стоит не поесть с полчаса — и симпатичная обжора сдохнет. Какое-то непрерывное жующее и переваривающее устройство! Деловито слопав одну чернотелку, путорак принимается за другую, да так жадно, будто не ел неделю, хотя каждая чернотелка в половину его самого. Говорят, что он даже не спит; боится уснуть и околеть с голоду! Ест непрерывно — днем и ночью.
Наверное, преувеличивают. Должен же он тратить время и на охоту. А как же зимой? Зимой жуки и ящерицы прячутся, где путораку их столько найти?
…А путорак доел третью чернотелку и поводит носиком-хоботком — нет ли рядом четвертой?
Сегодня в пески не пошел. Сидел в саксаульнике у нор песчанок. И повезло: из крайней норы вылез… сыч!
Высунулась круглая голова с влажными золотыми глазами. Потом вылез весь — но что за вид! Обшарпанный, ощипанный; перья на спине и крыльях потерты,
Ковыляя, сыч отошел от норы, пригнулся, подскочил и взлетел. То ли у него гнездо в норе, то ли он запоздал там с ночной охотой. По виду ясно, что лазать в норы для него не диковина. К тому же, как иначе поймаешь ночью дневную песчанку, если к ней в дом не вломишься!
Из срединной норы поселения не спеша выбралась старая толстая песчанка. Встала столбиком, огляделась и почесала под мышкой. Растерла кулачками толстые щетинистые щеки. На миг задремала, разморенная солнцем. Но тут же вздрогнула, проснулась и… увидала меня! Куда подевались старость и лень! Песчанка задергалась и… заплясала! Лапками отбивала чечетку — тра-та-та! А потом взвизгнула и провалилась в нору, выбив облачко пыли. И под землей зазвучала тревога: тра-та-та! Тра-та-та! То тут, то там! На миг из норок выглядывали взъерошенные головки зверьков и снова прятались. Взлетала пыль, словно зверьки с силой захлопывали за собой дверь. Всполошила всех старая крыса!
Можно часами сидеть у звериных нор или у птичьих гнезд. Это то самое, о чем говорят: лучше один раз увидеть! Время, рождающее понимание. И сочувствие ко всему живому.
Что же делать с летучей змеей и змеей-спиралью? Должно же что-то за этим быть! Я не интригую читателя, я и в самом деле ничего не знаю и ни о чем не догадываюсь. Я просто не знаю, как быть.
В пустыне многое озадачивает.
Сегодня, идя к этим норкам, на песчаной залысине я увидел след… маленького велосипедиста! Ровная рубчатая полоса пересекала песок. Когда я зимой показывал этот снимок, все не задумываясь отвечали, что это след велосипедных шин.
— Угадали! — говорил я. — Это катался на велосипеде человечек песков. А на самом деле это был след большого египетского таракана…
Над снимком следа спирали гадали долго и безуспешно: невозможно было вообразить, кто — и как! — мог оставить такие следы. С летучей змеей было проще: ее следов не было и она могла показаться.
— Но все-таки? — спрашивал я.
— Да мало ли что… Но ты же сам знаешь, что летучих змей нет.
Я знаю. Нет. Но я же видел ее — своими глазами!..
Рядом на ветку вползла агама и скосила на меня желтый глаз. Глаза агам, как и глаза хамелеонов, могут поворачиваться в разные стороны: не шевеля головой, она может все вокруг видеть. Обладай я талантом агамы, я бы ясно сейчас увидел, как позади из реденькой щетинки песчаной осочки поднялась змеиная голова на длинной шее. Но я лишь краешком глаза и мельком заметил нечто, что принял за торчащую сухую ветку. Мгновением позже я повернулся, но „сухого сучка“ уже не было. Рассказываю я вот к чему. Видели, как степные птицы, жаворонки или каменки, вдруг ни с того ни с сего опускались в траву и… попадали в пасть змее! Что это — знаменитый „магический“ взгляд, гипноз? Или птички блеск чешуи принимают за блеск желанной воды? Или что-то еще?
Может быть, и „еще“! Однажды ловец змей рассказывал, как охотился на птиц полоз. Хитрость змеи была в том, что он… никак не охотился: не подкрадывался, не преследовал, не заползал в гнездо. Он просто поднял над полынкой шею и не шевелился — обернулся тем самым „сухим сучком“, который только что торчал у меня за спиной!
Степные птицы любят садиться на возвышения: камни, пласты дерна, засохшие стебли — сверху ведь лучше видно. И ловец убеждал, что полозы это знают. И нарочно „оборачиваются“ сухим сучком. Заметив удобную присаду, птичка снижается, присаживается — и попадает в зубы. Что-то вроде охоты на подсадную…