Библиотекарь

Елизаров Михаил Юрьевич

Бункер оказался нормальной жилой комнатой, не затхлой, вполне уютной на вид, чему весьма способствовали декоративные окна в обрамлении темных бархатных портьер. Были также обещанные Клавой стол, тахта и кресло, затянутое белым чехлом. Из стены выступала труба то ли вентиляционной шахты, то ли мусоропровода.

Мне сразу почудилось, что я уже видел этот интерьер, только не мог вспомнить, когда, может быть, даже во сне.

– Здорово оборудовали… Молодцы… – похвалила бункер Горн. – Номер люкс… Интурист, – она с гордостью похлопала по стене. – Толщина три метра. Авиационной бомбой не просадить. Самое безопасное место в Доме. Пока здесь поживешь… до инициации. Никто не побеспокоит. Смотри, какие засовы…

Я

огляделся:

– А окна такие зачем?

– Для красоты… – произнесла за моей спиной подоспевшая Клава. Она держала поднос с тарелками. – Рассольник ленинградский. Зразы мясные, рубленые. Компот грушевый. Приятного аппетита…

– Спасибо.

– Вам тут не понравилось? – искренне огорчилась толстуха. – Мрачновато, да?

– Плохо, что ни туалета, ни умывальника…

– Сантехнику за день не провести, – Клава вздохнула. – Хлопотно. Уборная рядом. По коридору немножко пройти…

– Не капризничай, Алешка, – вмешалась Горн. – Добежишь небось до унитаза… не расплескаешь.

– Вы же сами предупреждали, Полина Васильевна, чтобы я никуда не выходил.

– Верно, говорила. Вот и не шляйся. Оправишься, и назад… в бункер.

– На ночь можно и «уточку», – предложила Клава, – я сейчас принесу.

– Ну, а насчет помыться?

– Маша тебя завтра… в душевую отведет. Она за тебя… персонально отвечает… – Горн смерила денщицу строгим взглядом. – Башкой, яичниками… и прочей своей требухой… – Маша и Клава засмеялись.

– Не горюй, Алешка… – ободряюще сказала Горн. – Конвой – это временная мера. Станешь начальством… будешь разгуливать, где захочешь…

СМОТРИНЫ

Следующие три дня мало чем отличались. Я провел их взаперти, покидая бункер только по нужде. Пищей и всем необходимым меня регулярно снабжала Маша, иногда ее подменяла Клава. У Горн были какие-то дела, связанные с моей будущей инициацией. Возможно, она подготавливала почву среди очнувшихся от безумия старух.

Я подолгу спал – сказывалась накопившаяся за минувшие недели усталость, кроме того, бункер, лишенный естественного освещения, располагал к продолжительному сну. В остальное время я штудировал хроники. Труд был написан преимущественно сухим протокольным слогом. В однообразной манере перечислялись события и фамилии, кто, когда и где нашел такую-то Книгу, образовал библиотеку или читальню, погиб или, наоборот, уничтожил конкурента. Если достоверность события ставилась автором под вопрос, то приводились различные источники с версиями спорного эпизода. Попадались таблицы и даже карты, на которых стрелками указывались пешие маршруты канувших в небытие былых распространителей Книг, бродячих апостолов. В конце каждой главы имелись множественные примечания, сноски, приложения и комментарии.

Летопись Дома резко выбивалась из общего стиля, выдавая эмоциональную авторскую пристрастность. Текст пестрел красочными метафорами, часто сбиваясь на откровенные здравицы Горн. Местами создавалось впечатление, что не фармацевт Елизавета Макаровна Мохова, а именно Горн была истинным руководителем. По всей вероятности, так оно и было. Еще на заре становления клана Горн оттеснила молодую начальницу, отведя ей внешне яркую роль сакрального лидера. Истинная власть сосредоточилась в руках Горн и нескольких десятков старух. Я уже понимал, что мне в лучшем случае уготовят такую же формальную должность «внука». Зачем Горн это было нужно, я не знал. Меня тогда не занимали такие глобальные вопросы. Я с пристальным отвращением прочел описание «удочерения». Я не хотел, чтобы, по задумке Горн, меня подвергли какой-нибудь отвратительной негигиеничной процедуре помазания. С Горн сталось бы ради пущего эффекта извлечь из могилы труп Моховой, чтобы наглядно для нескольких сотен баб инсценировать мистерию моего рождения. Я сказал себе, что поговорю с Горн и

попрошу максимально упростить обряд инициации.

Благодаря хроникам, к концу третьего дня я был довольно сносно подкован в истории громовского мира. Вспомнив подхалимские рекомендации Дейла Карнеги, я выучил фамилии всех ныне живущих «мамок»: Аксак, Назарова, Сушко, Резникова, Волошина, Супрун, Фетишина, Кашманова, Харитонова, Гусева, Колычева, Емцева, Цеханская, Синельник.

Вечером за мной пришла Маша. Обычно она держалась расслабленно, я бы даже сказал, кокетливо, насколько это было возможно для матерой бабы с татуированными мужицкими лапищами, которые она стеснительно прятала в рукава, как в муфту. На этот раз Маша была предельно серьезна, не балагурила.

– Старшие позвали, – тихо и значительно сообщила Маша.

– Что передавала Полина Васильевна? – энергично поинтересовался я. – Инициация?

– Не… Смотрины. Знакомиться будут. Они сейчас в столовой возвращение отмечают. Полина Васильевна поручила по такому случаю тебя приодеть. Для солидности…

Маша привела меня на склад с вещами, оставшимися от уничтоженной когда-то мужской половины Дома. На перекладинах, похожие на исхудавших висельников, болтались сотни костюмов, в большинстве своем старомодные и ветхие.

– У тебя какой размер? – спросила Маша, вооружаясь длинной палкой с крючком на конце.

– Пятьдесят шестой…

– Не стариковский размер… – Маша сновала между одежных рядов, цепляя крюком все, что ей приглянулось, а затем выкладывала передо мной. – Ты не думай. Здесь не обноски. Это они себе на смерть запасли, в гроб. Все ж чистое, ненадеванное.

От рубашек я наотрез отказался из-за их поговорочной близости к телу и ограничился темно-синим свитером. Маша подыскала мне два добротных костюма, от черной пары впору пришелся пиджак, от серого костюма – брюки. Затем мы отправились на смотрины.

Помню, с каким волнением я поднимался по широкой лестнице, опираясь рукой о прохладу перил, выпукло-белую, словно вымерший костяной остов. Уже на ступенях я услышал гармошку или аккордеон – для баяна переборы были слишком визгливы. Тренькала гитара, доносилось неразборчивое хоровое пение, мешаясь с заливистыми подголосками смеха.

– Разгулялись, – одобрила звуки Маша. Тем не менее, мы прошли мимо резонирующей голосами и музыкой столовой. Маша открыла соседнюю дверь.

– Это раздаточная, – пояснила она. – Полина Васильевна так поручила. Хочет остальным сюрприз устроить. Я пойду, скажу ей потихоньку, что привела тебя.

Гул праздника находился слева за тонкой неощутимой перегородкой с широким квадратным окном, неплотно прикрытым оцинкованной ставней. В стене зашумел внутренностями встроенный шкаф.

– О, Анкудинова десерт прислала… – озабоченно сказала Маша, открыла створки, вытащила четыре противня и расположила на столе. В комнате приятно запахло яблочной выпечкой.

– Ты подожди несколько минут, я скоро, – пообещала Маша и убежала.

Я прильнул в щели между ставней и раздаточным окном.

Вытянутую, как вагон, столовую освещали елочные гирлянды. Россыпь крошечных светляков, густо покрывавшая потолок и стены, мерцала, точно глубоководный океанский планктон. Перед моими глазами двигались черные силуэты. Они звякали бутылками, исторгали взрывы шакальего хохота. Совсем рядом по тарелке длинно царапнул нож, и от этого фарфорового скрипа мне свело оскоминой скулу. Между расставленными подковой столами шло гулянье. Я видел толстуху Клаву с посаженным на колени аккордеоном. Она играла «Синий платочек», а вокруг стульев водили настороженный хоровод с полдюжины старух. Во главе застольной подковы в окружении широкоплечей свиты находилась Полина Васильевна Горн. Подперев рукой подбородок, она внимательно слушала Резникову, чуть морщась от назойливого шума.