Библия и меч. Англия и Палестина от бронзового века до Бальфура

Такман Барбара

Упоминание Книги Исайи само по себе интересно. Нигде больше вечное томление по Палестине не звенит такой болью, как в Книге Исайи. Утонченный, отстраненный Бальфур никак не походил на персонаж Ветхого Завета. Но из всех англичан, кто в то или иное время помогал возвращению, он был, возможно, единственным, кто взялся содействовать ему ради самих евреев. Для него они были не инструментами христианского пророчества о царствии святых и агентами коммерческого империализма, но просто изгнанниками, которым следует вернуть, уплачивая «необъятный долг» христианства, их родину. И не просто любую землю, а именно их исконную землю. Почему Палестина? «Ответ, — писал он, — в том, что положение евреев уникально. Для них нация, религия и страна взаимосвязаны так, как не взаимосвязаны ни в одной другой религии или стране на свете»⁴.

Разумеется,

мистер Бальфур не был единственным автором декларации, которую, как министру иностранных дел, ему предстояло подписать. По сути, в зависимости то того, чьи мемуары читаешь, можно вынести впечатление, что в конечном итоге это был Ллойд Джордж, или — нет! — это на самом деле сэр Герберт Сэмуэль переубедил кабинет министров, или — подождите-ка! — конечно же, это доктор Вейцман дергал за все ниточки за сценой. Мистер Бальфур воспоминаний не оставил и претензий не выдвигал, но то, что декларация носит его имя, далеко не совпадение.

Все началось в 1906 г., когда правительство консерваторов, в котором Бальфур занимал пост премьер-министра, проиграло в парламенте и объявило всеобщие выборы. В ходе предвыборной кампании за Манчестер политический агент Бальфура некий мистер Дрейфус познакомил его с молодым ученым и пылким сионистом, который со временем станет первым президентом Израиля⁵. Хаим Вейцман, в то время преподаватель химии в университете Виктории в Манчестере, тогда еще только выходил на сцену как преемник Герцля во главе сионистского движения. Ему было тридцать два года, и в Англии он прожил менее двух лет, но с самой юности трудился на благо сионизма в черте оседлости в России, где распространял листовки и собирал копейки для обществ Ховевей Сион. Время сбора пожертвований традиционно приходилось на праздник Пурим в марте, когда оттепель наводняла улицы Пинска грязью и слякотью, и мальчику, который в поношенном пальто старшего брата брел от двери к двери, эти первые шаги к Палестине казались холодными и бесприютными⁶. Много лет спустя он, говоря об отказе от Уганды, задал вопрос: согласился бы англичанин, будучи на столетия изгнан с родины, на замену — на возвращение в Кале. Он умел быть, признавался этот англичанин (а был это губернатор Иерусалима, сэр Рональд Сторрс), пугающе убедительным⁷.

Голос Вейцмена был голосом восточного еврейства, не культурный, космополитичный голос Герцля или состоятельных и влиятельных западных евреев, которые до сих пор вели дела с государственными деятелями Запада. Примечательно, что встречи искал Бальфур — из интеллектуальной жажды понять, что лежало за отказом от Восточной Африки. Заслоненный более насущными проблемами на задворках его сознания, оставался мучительно не находящий ответа вопрос. Те евреи, кого он знал лично, евреи из среды ассимилированных реформистов, которые бурно открещивались от самого упоминания Палестины, не хотели, даже если бы могли, объяснить страсти и душевные муки, какие разбередил проект Уганды. Дрейфус, которого он об этом расспрашивал, предложил привести одного своего молодого друга из университета — как образчика «другого еврея» и возможный источник сведений. Характерно для Бальфура, а также показательно в плане его уникального отношения к проблеме Палестины, что он согласился — не из корыстных соображений, чтобы способствовать своей кампании, а скорее в духе жажды знания. Трудно вообразить себе другого политического деятеля, который, как недавно смещенный премьер-министр среди проводимой наспех предвыборной кампании, занялся бы делом, настолько не относящимся к привлечению голосов или к злободневным политическим вопросам.

Однако, как иногда случается, встреча стала исторической. В ходе ее сошлись и на краткое время соединились в своего рода химической реакции Изгнанник и Держава-Посредница. Ни одна из сторон не ждала от нее многого. Бальфур пообещал выделить посетителю пятнадцать минут в штаб-квартире своей кампании в манчестерском отеле. Он слушал более часа. Со своей стороны, Вейцман, который по вполне понятным причинам нервничал при мысли, что на своем шатком английском ему за пятнадцать минут предстоит изложить известному политическому деятелю всю историю и надежды, расколы и подводные течения в движении своего народа, не надеялся ничего добиться. Бальфур, вытянув длинные ноги в ленивой «позе скамьи казначейства», прославленной карикатуристами, спросил, почему сионисты так ожесточенно противятся идее Уганды. Британское правительство, сказал он, действительно стремилось сделать что-то, чтобы облегчить

страдания евреев, и проблема тут практическая, а потому требует практического подхода.

В ответ, как вспоминал Вейцман, «я пустился в пространную речь о смысле сионистского движения… что ничто, помимо глубокой религиозной веры, выраженной в современных политических терминах, не способно поддержать жизнь движения и что это вера должна быть основана на Палестине, и только на ней одной. Любое отклонение от Палестины… это… разновидность идолопоклонства. Я добавил, что если бы Моисей пришел на Шестой Сионистский конгресс, когда там принимали резолюцию в пользу комиссии по Уганде, он, без сомнения, снова сломал бы скрижали….

Я старался изо всех сил, подыскивая наименее тяжеловесные выражения… Внезапно я сказал: «Мистер Бальфур, если бы я предложил вам Париж вместо Лондона, вы бы согласились?»

А он выпрямился, посмотрел на меня и ответил: «Но, доктор Вейцман, у нас уже есть Лондон».

«Верно, — сказал я, — но у нас был Иерусалим, когда на месте Лондона было болото».

Откинувшись на спинку кресла, он продолжал пристально смотреть на меня… больше я не видел его до 1914 г.»⁸.

Довод Вейцмана о Палестине как сосредоточии веры, его на удивление справедливая фраза, что отклонение от нее сродни идолопоклонству, навели бы скуку на Джозефа Чемберлена или сбили бы его с толку, но пришлись как нельзя кстати в случае Бальфура. «Бальфур часто мне говорил о том, — писала миссис Дагдейл, — какое впечатление произвел на него тот разговор» и как с того времени он начал понимать, что еврейская разновидность патриотизма никогда не удовлетворится меньшим, чем сама Палестина.

Бальфур понял, что имел в виду Вейцман. Позднее, в годы войны, знакомство возобновилось и стало близким. «Государственный деятель, чье сердце лежит к науке, — сказал Сторрс, — искал отдохновения от партийной рутины в обществе ученого, чье сердце лежало к политике, и первые зерна симпатии были посеяны». Под конец, когда Бальфур лежал при смерти, Вейцман стал единственным человеком, кроме членов семьи, кого к нему допустили. «Они не обменялись ни словом, поскольку Бальфур был очень слаб, а доктора Вейцмана переполняли чувства». Приподняв руку, Бальфур коснулся склоненной головы своего посетителя. В тишине комнаты можно было почувствовать связывавшие их узы⁹.

Поскольку Вейцман представлял неассимилированных евреев, которые составляли основу сионистского движения, он в глазах Бальфура воплощал само это движение. В отличие от Герцля, невозмутимый и не склонный к экстравагантным жестам Вейцман был учтив и невероятно умен, был проницательным переговорщиком и «минималистом», ограничивавшим свои требования тем, что можно было практически получить. Еще он обладал обаянием, столько же магнетическим, как и у самого Бальфура. Надо думать, его личность побудила Бальфура романтизировать само сионистское движение. Бальфур решил для себя, что «как хранители религиозных и расовых традиций» сионисты «являются великой консервативной силой мировой политики»¹⁰.

Сразу после судьбоносной встречи в Манчестере в 1906 г. партия Бальфура проиграла всеобщие выборы, и Бальфур освободился от обязанностей государственной службы. «С пылом, приберегаемым для моментов размышления» (цитируя слова миссис Дагдейл), он обратился к новой теме, завладевшей его вниманием.

Британии, на его взгляд, представился шанс не только вернуть Святую землю к жизни после запустения под властью мусульман, но и «сделать что-то реальное, чтобы смыть древнее пятно с нашей собственной цивилизации»¹¹. Фраза принадлежит ему самому, она взята из критической речи в палате лордов в 1922 г., когда дебатировался получивший широкую поддержку запрос об отзыве Мандата. В ответ на этот запрос Бальфур тогда в первый и последний раз всерьез выступил в защиту английской политики в Палестине, которая носила его имя. Он был бы несправедлив к самому себе, сказал он под конец, если бы промолчал, «не настаивая по мере возможности» на том, что британское спонсорство возвращения евреев на их историческую родину связано с великим идеалом. «Мною главным образом движет идеал… что христианский мир не забыло о своей вере, что он не повернулся спиной к услуге, которую они [евреи] оказали великим мировым религиям, и что мы желаем по мере наших сил дать им возможность развиваться в мире и покое под британским правлением, — ибо эти великие дары покоя и мира им до сих пор приходилось вкушать в странах, которые не знают их языка и не принадлежат их нации».