Бич Нергала
Шрифт:
– Ы-ы-а-а-а! – в бешенстве завопил Нулан, налитыми кровью глазами высматривая на гребне ближнего холма вражеских стрелков. Кто-то шевельнулся между валунами чуть правее вершины, и в грудь сотника ударила стрела. В самый центр круглого бронзового нагрудника.
В обозе снова закричали, Нулан оглянулся и увидел ездового, упавшего поперек телеги. Ревел буйвол, раненный в шею. Апийцы тоже хватались за луки, наугад посылали стрелы в сторону холма. Прикрывая живот щитом из ивовых прутьев и кожи, сотник оглянулся назад, он не сомневался, что с тыла сейчас ударит конница. И заметил в двадцати пяти или тридцати бросках копья силуэты всадников над гребнем кургана!
Вот она, смерть. Глупый, бесславный конец в неравном бою. Еще несколько
Нулан затравленно посмотрел на восток. Длинная полоса ровной земли – верхняя терраса речной долины – манила, сулила спасение. Если только вон из-за того кургана не бросятся наперерез всадники в железных кольчугах и рогатых шлемах. Да нет, не бросятся, на что им горстка степных разбойников, когда тут целый обоз – грабь, бери, не хочу. От телеги с непристойными рисунками на бортах отвалился воин с железной арбалетной стрелой во лбу, короткий лук, обклеенный бычьей кишкой, вывалился из мертвой руки. Сотник подумал, что сам он – отличная мишень, странно, что еще жив. Он снова оглянулся на спасительный горизонт, подернутый горячей желтой дымкой, взглянул на холм, с которого летели смертоносные пернатые посланцы, выхватил саблю и с протяжным боевым кличем воздел ее над головой.
Добив второй стрелой мальчишку из головного дозора, Родж оглушительно расхохотался и вдруг обмер. Апийцы не клюнули на удочку. То ли их командир разгадал замысел врага, то ли отчаяние затмило его разум, но он выхватил клинок и повел своих людей в лобовую атаку – на пологий склон холма, навстречу длинным стрелам. Всадники истошно вопили, размахивая оружием и нахлестывая коней, а в обозе несколько ездовых торопливо отвязывали своих скакунов от телег и взлетали в седла.
В неописуемом ужасе бритунец посмотрел на далекий мост, где темнели продолговатые пятнышки – атаман с людьми Байрама, на курган, с которого Ямба и еще пятеро седоков, он знал, не придут к нему на выручку. Изнуренные степные кони спотыкались и шатались, но послушно несли своих хозяев вверх по склону, впереди на кауром скакала воплощенная ярость – коренастый плешивый воин без шлема, но с круглым бронзовым нагрудником, наплечниками и поножами; на миг Родж встретился с ним взглядом и подумал, что смотрит в глаза самой смерти.
– Бежим! – закричал он своим парням во всю силу легких. – К лошадям!
У него оставалась надежда, что всадники не решатся преследовать его по другому, крутому, склону холма. Помчатся в обход по гребню, а он тем временем вскочит на сытого, резвого Смерча и поминай как звали. Об этом он думал уже на бегу, вернее, кубарем летя с обрыва. Он врезался лбом во что-то мягкое, услышал болезненный возглас, перевалился через замешкавшегося товарища и вскочил на ноги – лишь для того, чтобы снова упасть и получить по лицу шипастой веткой куманики. Вон он, Смерч, рукой подать, а край левого глаза видит степняка на коне, хитер, паскуда, понизу в огиб холма двинул, а за спиной звучит страшный вопль, значит, догнала кого-то апийская стрела или дротик. Степняк отрезал путь, дурак ты узкоглазый, это тебе кажется только, что отрезал, а что нам твоя пика, нас шестеро, мы жить хотим, жить, жить, а на тебе справа, а на тебе слева, жить, жить, что, не нравится? Еще бы, кому понравится – шестопером промеж ушей! Смерч, миленький, ну, постой, ну, не мечись! Стой, Смерч! Куд-да, чума?! А-а-а! Волосяной аркан режет шею, рубить, рубить! Чем рубить! Не меч в руке – шестопер! Кинжалом! Кинжалом! Жить! Жить! Парни, вы куда? Куда без меня, гады? Спаси-ите! Спа… хы-ыххр… грха-акх…
В ту ночь мириады звезд не скупились на блеск, а месяц висел так низко, что, казалось, запусти в небо головешкой, и край
Конан не был первым, кого дочь пастуха награждала своими ласками, но впервые в жизни, дрожа, как натянутая тетива, под тяжелым мускулистым телом, Юйсары подумала, что еще один-два удара сердца, и она сойдет с ума от наслаждения. Конан, в многолетних странствиях познавший сотни женщин, в том числе настоящих жриц любви, с первых же прикосновений к обнаженному телу смуглянки понял, что в его объятьях неопытная девчонка. Уже давно проникновения в горячую и нежную женскую плоть не вызывали у него романтического трепета, но, утоляя свое мужское естество, он всегда помнил, что красавица, дарящая ему удовольствие, имеет право на свою долю блаженства. Он старался. Собственно, ему, человеку невероятной силы и выносливости, это ничего не стоило. И если в любви он бывал эгоистичен и груб, то это всегда означало, что его любовнице по нраву как раз эгоистичные и грубые мужчины.
Смуглой темноволосой пастушке из разоренной нехремской деревни были по нраву нежность и фантазия.
Конан весь отдался необъяснимому чутью, и оно безошибочно подсказывало, когда надо с мощных, неистовых ударов перейти на легкое, едва ощутимое шевеление, в какой момент ее тело бурно отзовется на прикосновения умелых пальцев к чувствительным бугоркам и впадинам, а когда лучше отдать инициативу ей, пусть ее разгоряченные губы жадно шарят по широкой волосатой груди и крепкому, как бронзовый щит, животу, а руки любовно оглаживают могучий ствол, который то выныривает, то снова властно вторгается в свою новообретенную сокровищницу. И если пастушке недоставало навыков, то выносливости хватало с лихвой – было уже далеко за полночь, когда она хрипло застонала в последний раз, а потом распрямила над талией Конана длинные ноги и опустила их на сырую от росы траву.
– Почему ты его пощадил?
В свете звезд ее глаза влажно поблескивали, с приоткрытых губ срывались прерывистые, но уже расслабленные вздохи. Конан неторопливо вышел из нее, сдвинулся всем телом, чтобы прижаться лбом к ложбинке бархатистой, как кожица зрелых персиков, груди.
Юйсары запустила пальцы в его густую шевелюру, согнула ногу, проведя коленом вдоль его бедра.
– Он из моей страны, – произнес Конан, щекоча дыханием ее живот. – Такой же бродяга с севера, как и я.
– Такой же? – Девичий живот чуть напрягся, и Конану показалось, что в голосе появилась настороженность.
– Не совсем. Я его почти не знал, когда Токтыгай поставил меня над наемниками. Дазаут сразу меня невзлюбил, а потому подговорил старика отправить на верную смерть. Шпионы донесли ему, что в отряде зреет бунт, а значит, нового командира либо заговорщики прирежут, либо он положит голову на плаху за участие в мятеже. По-правде сказать, меня так мутило от этого недоношенного щенка, Дазаута, что еще неизвестно, чем бы все это кончилось, если б я не скрутил на темной улице одного подонка, когда тот пытался изнасиловать горожанку. Парень оказался из моего отряда, и я хотел свернуть ему шею в назидание остальным, но он довольно высоко ценил свою жизнь и решил поторговаться.
Я узнал кое-что интересное. Что у меня в отряде полным-полно каналий, подкупленных Дазаутом, в случае бунта они постараются вырезать зачинщиков, а если не удастся, с наемниками разделается регулярная армия. Ни один изменник не уйдет живым из Бусары. Что мне оставалось делать? Я подговорил два десятка надежных ребят, а потом собрал смутьянов и велел сложить оружие и убираться к Нергалу в задницу. Они не послушались, а зря. Одного мальчишку, моего земляка, я оставил в живых, даже из отряда не выгнал, но он почему-то не проникся благодарностью. Когда нам всыпали под Лафатом, он сбежал и увел с собой человек тридцать. И теперь они озорничают в округе, а свои «подвиги» приписывают мне.