Билет на балкон
Шрифт:
– Брось, поздно, не выйдет уже… – перебил второй.
Парни взяли гитару, бутылку и побрели со двора.
– Серенада двадцатого века, – проворчал Борис. – Это они к Галке со второго этажа.
– Пап, – раздался шепот из комнаты. – А почему он сморкался в кашне? У него что, не было платка?
– Не было.
– А вот и неправда. Он сморкался в кашне, потому что блатной. Все блатные сморкаются куда попало.
– Я вот сейчас тебя выдеру.
– Пошли спать. Ты слишком устал. Завтра мы будем далеко.
Да, завтра они будут далеко. Самолетом до Краснодара, потом электричкой, потом попутной до подножия гор и затем сто километров пешком, через перевал, до самого моря… Столько лет они мечтали об этом
– Эй, путешественники, завтракать!
Шторы уже раздвинуты, в окна бьет яркий солнечный свет. Значит, погода летная. В последнее время часто шли дожди, и их аэродром с грунтовой взлетной полосой, да к тому же расположенный почему-то в низине, сразу после сильного дождя превращался в болото.
Сегодня Рая встала рано, успела прибрать в комнате и вычистить половики. С кухни доносился грохот посуды, звуки льющейся воды. Пахло свежим бортом.
– Мальчики! Быстро кушать борщ, а то опоздаете!
Игорь Кутищев, длинный, горбоносый и лысый, подтянул ремнем брюки, деликатно покашливая и, стараясь ступать неслышно, прошел на кухню умываться; он чувствовал себя виноватым перед женой Бориса, так как был инициатором этой затеи, семь лет настаивал в письмах и вот наконец добился своего и увозит друга от семьи на целый месяц.
Глорский и Кутищев познакомились в редакции одного столичного журнала: оба принесли в отдел прозы свои рассказы. Рассказы Кутищева забраковали сразу и бесповоротно. Полный, мучившийся от жары человек сказал ему, что рассказы его, Игоря Кутищева, не несут ничего нового, что они – бледная копия того, что уже было написано другими.
– Значит, надо бросать? – уныло задал Игорь вопрос, который всегда задают в таких случаях.
Полный человек вытер пот зажатым в кулак платком и пожал плечами.
– Ничего нельзя утверждать категорически.
И эта фраза почему-то больше всего убила Кутищева Уж лучше бы прямо сказал, как ему говорили в других редакциях: мол, увы, молодой человек, так и так, к сожалению… Тогда появлялось чувство протеста, хотелось работать, чтобы доказать, что он, Игорь Кутищев, что-то может.
Игорь вышел из комнаты и, чтобы унять дрожь в коленях, уселся в одно из кожаных кресел, которое стояло в самом темном углу. Здание редакции, очевидно, было в старые времена каким-нибудь секретным департаментом: низкие потолки, узкие, с многочисленными ответвлениями коридоры, окна с решетками, почти бойницы… Дерево, которым были отделаны потолок и стены согласно последней моде, и современная темная мебель еще больше гасили свет и делали помещение совсем таинственным и мрачным. Здесь было неудобно громко разговаривать или быстро ходить. Взад-вперед скользили молодые люди – большинство с черными бородами и пухлыми портфелями, исчезали в многочисленных дверях, садились в кресла, щелкали замками портфелей, листали бумаги… Иногда из кабинета выходил спокойный человек, с усталым видом опускался в кресло и курил, стряхивая пепел в коробочку, сделанную из листа бумаги и скрепок. И по этой коробочке, по спокойствию, по усталому лицу, по безразличному взгляду, которым человек скользил по потолку, в нем сразу можно было узнать работника редакции. Два или три раза прошли солидные люди с тростями и седыми гривами. Они шли уверенно, стуча палками, держа в руках толстые пакеты, завернутые в оберточную бумагу или просто в газету. При виде их работники редакции вскакивали и, оставив в креслах свои коробочки, уводили их под локоть в кабинет. Это были маститые…
Игорь писал уже лет пять, но опубликовался лишь один раз в железнодорожной газете. Он ходил страшно гордый (хотя рассказ сильно «порезали») до тех пор, пока не узнал, что основным фактором, который решил дело в его пользу, была электрификация этой железной дороги, а главный герой рассказа Кутищева как раз электрифицировал
– Знаешь, – сказал он, – личный контакт – не последнее дело. Когда они рубят тебя в письме, они не видят тебя. Отказывать, смотря в глаза, довольно неприятная штука. Я вот, например, не могу. Поэтому всегда рублю по телефону.
Полгода Игорь копил деньги из скудного заработка диспетчера таксомоторного парка, потом взял отпуск без содержания и махнул в Москву. Надо отдать должное: во всех трех редакциях, куда он обратился, рассказы обещали прочитать быстро. Быстро – значит полторы-две недели. Все эти дни Игорь скитался по вокзалам, по каким-то общежитиям, где за ним охотились коменданты. Один раз его забрали в милицию, но дежурный, к счастью, сам потихоньку кропал стихи, понял и отпустил родственную душу на все четыре стороны, даже покормил в милицейской столовой. Другой раз Кутищев попал в сложную историю, в которой не разобрался и до сих пор. На Ярославском вокзале он познакомился с девушкой, коротавшей, как и он, ночь на эмпээсовском диване. Они болтали до утра, а в семь, когда открылся ресторан, пошли завтракать. Хотя денег было в обрез, Игорь посчитал неудобным не заказать коньяк. Они выпили по сто граммов, потом еще. Девушка расплакалась, стала жаловаться, что никак не может найти родственников здесь, в Москве, и уже вторую ночь ночует на вокзале. Игорь вызвался ей помочь. Он так и не понял, нашли ли они родственников, но хорошо помнил, что его били какие-то люди, потом другие его целовали, потом он танцевал твист, потом зачем-то лез по пожарной лестнице. Пришел в себя Кутищев на троллейбусной остановке глубокой ночью. Денег у него не было, паспорта тоже, но зато в кармане брюк он обнаружил тяжелый красивый подсвечник на одну свечу, может быть, даже золотой. Кутищев решил его сдать в комиссионный магазин, чтобы уехать домой В магазине сказали, что подсвечник, хотя и не золотой, но представляет известную ценность и его можно продать рублей за пятьдесят. Пока подсвечник продавался, неудачник-автор решил дождаться ответа из третьей редакции, самой солидной.
И вот дождался…
Ехать на вокзал, где стояли ужасно неудобные эмпээсовские диваны – специально, чтобы не заснуть (забота о пассажирах: воры могут ведь унести вещи), – не хотелось, и Кутищев решил подремать в кресле, пока не выгонят. Он подтянул колени и принялся думать о голодных послевоенных годах, но, как назло, перед глазами стояли всякие вкусные вещи, например, жареный карп с молодой картошкой или вынутый из зеленого борща кусок дымящейся баранины… Игорь мотал головой, но вещи не уходили, а, наоборот, становились все красочнее и увеличивались в объеме.
Вдруг кто-то хлопнул Кутищева по плечу.
– Ну что, старик, зарубили?
Кутищев открыл один глаз (второй был подбит) и увидел, что в кресло рядом опустился толстощекий здоровяк с пухлым портфелем, с длинными бакенбардами, похожий на молодого Бальзака. У здоровяка, видно, было хорошее настроение. Он щелкнул красивым блестящим портсигаром, закурил и протянул портсигар Игорю.
– Дыми, – сказал он, отдуваясь.
– Не курю.
– Бросил, что ли?
– Бросил.
– Сколько? – поинтересовался здоровяк.
– Три года, – неохотно ответил Игорь. Его раздражал благодушный сосед своей болтовней, и, кроме того, после приключения на Ярославском вокзале Игорь к случайным знакомым стал относиться с некоторым предубеждением.
– Может, все-таки закуришь? Английские. – Здоровяку явно хотелось соблазнить человека, который не курил уже три года.
Чтобы отвязаться, Кутищев закурил. Сигареты оказались крепкими. Закружилась голова.
– Ну вот, – сказал змей-соблазнитель удовлетворенно. – А говоришь, бросил! Все это ерунда. От привычки избавиться невозможно. Как от верной жены.