Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Когда христиане дали понять, что больше не принадлежат к синагоге, римляне сочли их безбожными фанатиками, оплевывающими веру отцов.
Одним из самых ярких и авторитетных экзегетов был Ориген (185—254). Аллегорезе он учился у греческих и еврейских ученых в Александрии, а мидрашу – у раввинов в Палестине. В своих поисках глубинного смысла Писания Ориген не отбрасывал бесцеремонно оригинал, но относился к буквальному смыслу очень серьезно. Он выучил еврейский язык, консультировался с раввинами, исследовал флору и фауну Святой Земли. Ориген также предпринял титаническую попытку определить как можно более точный текст: подготовил свод из шести параллельных текстов Еврейской Библии (оригинал и пять переводов), расписанных по шести колонкам. Однако он считал, что образованный христианин
Божественная Премудрость позаботилась, чтобы в историческом смысле (Писания) были некоторые преткновения и пробелы, и для этого внесла в Писание кое-что невозможное и несообразное. Таким образом, самая непоследовательность повествования, как бы какими-нибудь преградами, должна останавливать читателя и преграждать ему путь этого обыкновенного понимания. [335]
Ориген неустанно напоминал читателям, что экзегеза – это тяжелый труд, который, подобно всякому философскому занятию, требует аскезы и самоотдачи. Как и всякий философ, экзегет должен вести жизнь молитвенную, чистую, трезвую и добродетельную. Он должен уметь учиться ночами напролет. [336]
Впрочем, если кто со всем усердием… будет исследовать пророческие слова, то, при самом чтении и тщательном исследовании, он, наверное, испытает в своем уме и чувстве действие некоторого божественного веяния. [337]
Для христиан, как и для раввинов, Писание было символом, а его слова и рассказы – «образом божественного». [338] Ориген видит в экзегезе своего рода мистерию, инициацию, которая требует тяжелого труда, но в конце концов вводит миста в божественное присутствие. [339]
Как и человек, Писание состоит из тела, души и духа, который трансцендентен по отношению к смертной природе. Это соответствует трем уровням понимания Писания. Сначала мист должен освоить «тело» священного текста (буквальный смысл), и лишь потом он сможет идти дальше. Затем он готов к нравственному смыслу (соответствует уровню души, природным способностям ума и сердца). Эта интерпретация дает этическое наставление, но во многом опирается на здравый смысл. Если мист упорен, под конец инициации ему откроется смысл духовный, аллегорический. Он узрит Слово, сокрытое в земном теле священной страницы.
Однако это невозможно без духовных упражнений, которые вводят миста в иное состояние ума. Поначалу толкования Оригена кажутся современному читателю натянутыми и надуманными: он видит в тексте то, чего там просто нет. Однако Ориген не просил читателей «уверовать» в его выводы. Как и всякая философская теория, его прозрения непонятны, доколе ученик не совершил те же духовные упражнения, что и наставник. Его комментарии – своего рода «Микра». Следующий шаг читатели должны сделать самостоятельно. Они должны размышлять над текстом с той же углубленностью, что и Ориген, пока не будут «способны усвоить принципы истины». [340] Без долгих часов «созерцания» ( theoria ) экзегеза Оригена остается непонятной и неправдоподобной.
Оригенов метод интерпретации Писания в соответствии с буквальным, нравственным и духовным смыслом стал впоследствии стандартным в христианском мире. Монах-подвижник Иоанн Кассиан (около 360—435) познакомил с этой экзегезой Западную Европу, причем добавил четвертый смысл: анагогический, который описывает эсхатологический аспект текста. Этот четверичный метод просуществовал на Западе до Реформации. Им пользовались священники в своих проповедях и монахи в своих размышлениях над библейским текстом. Начинали всегда с буквального смысла, а затем восходили по «лестнице» к более духовным уровням понимания: нравственному, алле горическому, анагогическому. До Нового времени никому и в голову не приходило ограничиваться буквальным смыслом Писания. А когда христиане стали настаивать на буквальной истинности каждого слова Библии в конце XIX века, многие сочли его чуждым, неправдоподобным и парадоксальным (как и предупреждал Ориген).
Для
Для отцов Церкви Писание есть «таинство» («мистерия») не потому, что оно учит множеству непостижимых вещей, а потому что направляет внимание христиан на сокрытый пласт реальности. Писание также есть «таинство», потому что экзегеза – это духовный процесс, который, подобно любой инициации, шаг за шагом продвигает человека к просветлению. Невозможно понять его без упорной аскезы ума и сердца. Писание – это не просто текст, но «деятельность»: его не только читают, но и претворяют в жизнь. [341] Как ученые, так и миряне, обычно читали его в литургической обстановке, которая отделяла его от секулярного восприятия. Как известно из посланий Павла, у первых христиан были свои ритуалы. Крещение и Евхаристия (воспроизведение тайной вечери Иисуса с учениками) были также «таинствами» не потому, что их нельзя было понять естественным разумом, а потому что это были инициации. В ходе их община училась распознавать за символическими жестами священную суть и переживать «перемену ума».
В беседах Кирилла Иерусалимского (около 315—386) мы находим древний образец того, как новоначальных знакомили с обрядами и учениями Церкви. [342] В церкви Кирилла крещение совершалось ранним воскресным пасхальным утром в базилике Воскресения. В течение шести недель Великого поста люди проходили интенсивную подготовку. Они строго постились, ходили на ночные службы, молились и получали наставление о керигме, основной вести Евангелия. От них не требовалось ни во что заранее «уверовать». Более глубокие истины христианства сообщались им лишь после крещения: эти догматы могли быть осмыслены лишь после преображающего опыта обряда. Как и в любой философской школе, теория была вторична по отношению к обрядам и духовным упражнениям, которые породили ее. Как и любой миф, христианские доктрины передавались лишь в ритуализованной обстановке людям, которые были должным образом подготовлены и хотели достичь трансформации через них. [343] Как и прозрения любой инициации, доктрины, которые сообщались под конец ритуализованного процесса, могли показаться внешним людям банальными, а то и абсурдными. Лишь после того как те прошли процесс трансформации, новых христиан просили прочитать «символ веры» – декларацию собственного выбора и верности Богу, который стал реальностью в их жизни после этого обряда прохождения.
Огласительные беседы Кирилла – это не метафизические и доктринальные объяснения, требующие слепой веры, а мистагогия (тайноводство). Словом «мистагогия» некогда обозначалось наставление, которое давало возможность мистам в греческих мистериях «уподобиться священным символам, отбросить свою индивидуальность, стать единым с богами, пережить божественную одержимость». Когда обряд начинался, крещаемых выстраивали возле храма лицом на запад, в направлении Египта, страны смерти и заката солнца. В качестве первого шага в символическом избавлении от «египетского рабства» они отрекались от сатаны. Затем они разворачивались лицом к востоку – к восходу солнца, новой жизни и невинности Эдема. Они шли в храм и снимали с себя одежды. В этом был глубокий символ: совлечение ветхого человека. Крещаемые стояли обнаженными, подобно Адаму и Еве до грехопадения. Затем каждый мист трижды окунался в воды крещальной купели. Символически это означало переход через Чермное море и погружение в смерть Христа, чья гробница стояла всего лишь в нескольких метрах от них. Каждый раз при погружении епископ спрашивал их: «Имеешь ли веру в Отца и Сына и Святого Духа?» И каждый раз мист отвечал: Pisteuo (верую)! Иными словами, «отдаю Ему свое сердце и свою верность». Выходя из купели, они именовались «христианами, то есть помазанными». [344] Они облекались в белые одежды, символизирующие их новое «я», впервые причащались и, как и Христос при своем крещении, получали ритуальное усыновление как «сыны Божии».
На латиноязычном Западе неофиты восклицали при погружении в воду: Credo (верую!). Опять же это не интеллектуальное согласие с обязательными церковными доктринами (которые станут им известны лишь на следующей неделе). Мисты не просто декларировали свое согласие с эмпирически не доказанными тезисами. Восклицание «верую!» ( Pisteuo , Credo ) больше похожие на согласие, которое произносят при венчании жених и невеста.
Тщательно разработанные ритуалы создавали ekstasis , «выход» за рамки обычного образа мысли. Феодор Мопсуестский (был епископом киликийского города Мопсуест в 392—428 годах) объяснял оглашаемым: