Биробиджан - земля обетованная

Мелихов Александр Мотельевич

Да, и впрямь изящное решение: «я русский воин, я еврей».

Субэтнос?

* * *

Исаак Бронфман в «Литературную энциклопедию» не попал, но в биробиджанской плеяде он фигура вполне заметная.

Улица Шолом-Алейхема

…Мне дорог этот город. Люблю гудков его Рассветный говор, И звон Биры, И сумерки аллей — Здесь я встречаюсь С юностью моей. И часто снятся мне Костры и ливни, Гул тракторов И перебранка пил. Легли проспектов Солнечные линии В местах, Где зверь таежный воду пил. И не жалею, Что кирпичиком здесь лег я Вот в эти мостовые И дома. Взметнулся город Птицей-песней легкой, И я шепчу Шолом-Алейхема слова: «Смеяться здорово, Врачи велят смеяться!» На площадях цветет сирень, акация. Шолом-Алейхем — это значит «Мир вам!» Что может быть дороже Этих слов! Мой город спит Под небосводом мирным, Укутанный таинственностью Снов. Шолом-Алейхем — Звонкий мастер слова — Любил людей. И был любим он ими. Сегодня мы встречаемся С ним снова На улице, Носящей это имя. Здесь поднялись дома До неба синего, Здесь

встали корпуса Заводов новых. Живут здесь люди Честные и сильные — Строители Невиданнейшей нови. Когда рассвет Крыло зари расправит И приподнимет Черный полог ночи, Ему навстречу Двери открывает К станкам своим спешащий Люд рабочий. О, если б мог Шолом-Алейхем видеть, Как труд их светел, Радостен и славен. Он — вечно молодой, Смешливый витязь, Великой Песнью Труд людей прославил. Над городом — Распахнутые дали… — Шолом-Алейхем, люди, Мир вам, люди! И улице мы это имя дали — Она достойна. И всегда так будет.

Гешефт

(из фронтовой тетради)

Мне с венграми досталось разделить Победы радость. Было все похоже На то, что мне в тот день любой прохожий Считал за долг улыбку подарить. И я бродил, той радостью согрет, По городку с беспечностью разини, И подошел дорогой к магазину, По случаю нехватки сигарет. А он являл собою пустоту, Среди развалин чудом уцелевший. Да, пуст был он. Но за прилавком плешью Поблескивал хозяин на посту. Хозяин — толст, в ермолочке и скор В движениях — развел руками: видишь… На языке простого люда — идиш — С хозяином заводим разговор. На языке знакомом и веселом Приветствие радушное звучит: — Шолом Алейхем! — мне он говорит. И отвечаю я: «Алейхем шолом!» — Откуда ж вы, позвольте вас спросить? Какие ветры по миру носили? — Как видите, хозяин, из России… — Он на погоны глазом стал косить. — Э-э-э, как же не слыхали! Мир болтлив, Как тот раввин из нашей синагоги. Мой дед едва унес оттуда ноги, Когда еще, хи-хи, Я был соплив. Вы скажете, он подобру сбежал? Его богаче не было в Одессе! А вы — откуда? Извините, если… — Есть город там такой — Биробиджан… — Ах, — будто треснул на зубах орех, — Туда же можно ехать на кончину! Тайга, медведи, небеса с овчину… Простите мне, хи-хи, мой глупый смех… — И он, повеселев и поблажев, Прошелся за прилавком, подбоченясь… — Еще вопрос имею к вам, почтенный: Какой вы там имеете гешефт? То на меня он весело глядел. То зло — на автоматную гашетку… — Простите, — отвечаю, — но гешефтом В знакомом идиш я не овладел. — Как можете шутить, — скривил он рот. Но вот опять затараторил бойко: — Мы магазин имеем? Маслобойку?.. Чем делаем свой маленький доход? Тут я захохотал — о, бизнесмен! Лицо дельца враз вытянулось тупо. — А мой гешефт понять вам недоступно! Простите мне, — ха-ха! — мой глупый смех. Спросить позвольте: вы давно с Луны? Я вижу бизнес вам проел печенку. Вы все еще — хозяином лавчонки, А я давно — хозяином страны. Я — тракторист, хозяин. Я пашу — И пышен хлеб мой на столе Отчизны! Вот это, я сказать вам должен, — бизнес. О чем я, кстати, и стихи пишу. О, у меня богаты закрома, Засыпанные этими руками! Но час пришел — бороться с сорняками Нас призвала история сама. А как живем, так тот напрасен спор: Что спорить, если прежде не увидишь?.. Тем кончился на языке, на идиш, Приятный обоюдно разговор.

Боюсь, это его последний разговор и с российским читателем…

* * *

Эммануила Казакевича, автора знаменитой «Звезды», рекомендовать не нужно. Хотя, может быть, и стоит задуматься, почему он не вплел в свой шедевр никаких еврейских мелодий. В расчетливости геройского разведчика, пробивавшегося на фронт с риском загреметь в штрафбат, заподозрить трудно. Скорее всего, он стремился в своей балладе избежать психологической и идейной усложненности, с которыми неизбежно связана еврейская тема.

За свою военную прозу Казакевич дважды награждался Сталинскими премиями, но его идишистский биробиджанский период сегодня совершенно забыт. И может быть, напрасно. Советую прочесть его стихотворение и маленькую поэму 1936 года. Как минимум, это документы эпохи.

Земля, на которой я счастлив

Я, коня не седлая, Взлетел на него. И шарахнулись в стороны Синие тени. Я наметом лечу Среди сказочных гор По обильному августу В рыжем цветеньи. От Биры до Хингана, Коня горяча, Мимо пасек, Пропахших медвяным настоем, Сквозь смолистые запахи Кедрача Я лечу. И я вижу — Земля моя строит. Мне навстречу Выходят мои земляки. Я приветствую их, Поздравляя с успехом… — О-го-го! Возвращается из-за реки Их ответ многократным раскатистым эхом. И девчата с полей Мне помашут вослед. Тракторист улыбнется Приветливо, щедро. Я люблю свою землю! Мне мил белый свет! В зимовье нахожу Я смолистые щепки. Сухари. И хрустящую Соль в туеске. И заботу о том, Кто придет сюда следом. В моем сердце Нет места старухе-тоске, Залита она ярким Улыбчивым светом. Я наметом промчусь По родимой земле, Да, она для меня! И, как тысячи радуг, Расцветает в душе, Расцветает во мне Неизбывная, полная свежести, радость! Становлюсь я похожим На эти края. Не прохожий, А общего дела участник. Полюбила меня, Присушила меня та земля, На которой я счастлив!

Начинается город

Маленькая поэма

1

Когда под сердцем трепетным комочком Забьется песня, торопясь наружу. В минуты эти мне теплее ночью, И сад отцовский расцветает в стужу. Я выхожу на площадь, как в поля, Июльской ночью, пахнущей укропом. А подо мной вращается Земля, Наматывая, будто нитки, тропы. В такую ночь хожу я и смотрю На край, что мнился мне таким далеким. И предо мной встают, как на смотру, Его хребты, поля, разливы, реки… Меня облепит колдовская тьма. А купол неба в дырах, будто сито. И сознаю я сам: О, как я мал Пред тем, что не забыто, не избыто. Пахнет в лицо мне запахом жилья И свежим хлебом, на поду печенным. И

заблужусь в ночном сияньи я, Приду к речной воде, густой и черной. По утреннему городу спешу К столу редакционному простому. За ним совсем немного лет пишу О тех, кто этот город нынче строит. Вот обогнал я одного из них И на ходу взглянул в лицо пытливо. Ты — человек. Приподнят воротник. Улыбка — белозубейшее диво. Я тороплив. Мне многое увидеть, Мне многое запомнить суждено. Вот новый дом встает, как в сказке витязь. Вон вальс плывет в открытое окно. От радостных улыбок в мире тесно, Легли дороги, в дальний путь маня… Проходят люди, и не слышат песни, Что родилась под сердцем у меня.

2

Он был одним из лучших зданий города, Сарай, что выводил под крышу я. Он на тайгу глядел светло и гордо, По ветру спелым кумачом звеня. Шел первомай. Я шпалы просмоленные Пустил на мостик, что к сараю вел. По ним шагали первые влюбленные За речку, где багул лиловый цвел. Они ломали на букеты ветки И украшали ими мой «дворец». А я смотрел на них с терпеньем редким, Как смотрит на детей своих отец. И мой сарай был кораблем влюбленных, Несущимся на алых парусах Туда, в весенний и вечнозеленый Мир, тающий в задумчивых глазах… Теперь сарай мой лишь обыкновенный, Довольно куцый и смешной сарай. Влюбленные в тайге подняли стены, И город встал, где был медвежий край. И былью стало все, о чем мечтали, О чем просили: «Еселе, сыграй!» И он летит сквозь дымчатые дали, Дворец мой первый, первый мой сарай!

3

Перрон Биробиджанского вокзала! Взошла твоя счастливая звезда. Ни водокачки, ни большого зала Тут не было. Но были поезда. Сердито отдуваясь, привозили Они народ со всех концов России. Вот едут Тунеядовка и Шпола, Вот Витебск, Минск, Одесса и Лунгин. И на вокзале тяжко стонут шпалы, Висят гудки, протяжны и туги. Тут матери качают ребятишек, Там двое в споре яростном сошлись. В теплушках, на подножках и на крышах В наш край таежный приезжала жизнь. С веселыми и грустными глазами, С плечами просто и в сажень плечо. И был перрон толпой густою залит, Тут пели и рыдали горячо. И лошадей по сходням выводили, И выносили сундуки с добром… И стар и млад — как молоды мы были! Нам в шевелюры город серебром Еще не лег тогда. Нам всяко будет: В палатках надрожимся под дождем… Но никогда, наверно, не забудем Вокзал. Наш первый в этом крае дом… Уже звенят над городом антенны, Дрожит над клубом алая звезда. Я каждый вечер, каждый, непременно, Хожу встречать ночные поезда!

4

Привыкли к взлету третьих этажей, На тротуар не смотрим, как на диво. И скептики порастеряли желчь, А город стал приветливо красивым. Привыкли к телефонам и к тому, Что на работу не идем, а едем. И в скверах «Штерн», а вовсе не Талмуд Читают старики. Привыкли к детям, Что целый день с настырностью грачат На улицах кричат. Привыкли к свету, Что вспыхивает в окнах по ночам И озаряет заревом планету. К людской толпе у театральных касс, К домам, встающим из болотной ряски… Могло ли быть без вас, без них, без нас Такое воплощенье старой сказки? А город все растет. Еще вчера Всех жителей я кликал поименно. И скверы обходил по вечерам, Чтоб не спугнуть нечаянно влюбленных. Вчера я знал, кому чем досадить, И чем могу обрадовать другого… А нынче столько незнакомых лиц, Что я уже теряюсь, право слово. О чем мечтали мы в крутой мороз, Вбивая в хлябь болота сваи гати, Сегодня в нашем городе сбылось, И счастливы с тобою мы, приятель!

5

Улыбку моего отца я вижу В лучах рассветных над седой Бирой. И город мой становится мне ближе. Он как отец мой — добрый и родной. О, где мне взять ту силу и ту ласку, Ту правду, что улыбкой он дарил. Кончаются немыслимые сказки У дорогих и горестных могил. По улицам, как гулким коридором, Плывет фрегатом алый этот гроб. По улицам, по улицам, которым Он отдал все. Остыл высокий лоб. И я один. И лишь улыбка светит, Его улыбка светит сквозь года. Город, просыпаясь на рассвете, Встречает голубые поезда. И песня из моей груди наружу, Как кровь из раны, начинает бить. И сад отцовский расцветает в стужу, И клок зари, как знамя новых битв. Встает рассвет над синью дальних сопок, Колышет горизонт трава лучей. Как в сине небо серпокрылый сокол Вдруг грянет песня — лучше и звончей Той, что писал я, что носил — <???> И я в ответ бросаю: «Хорошо!» А он встает в неровном свете буден, Наш новый день, прорвавшийся из тьмы. Над всем, что было, и над всем, что будет, Над городом, который строим мы! Над нашей верой в светлые дороги, Которым нету края и конца. Идет рассвет, помедлив на пороге При входе в город моего отца!

Хм, «город моего отца»… А не отца народов. Понятно, почему и Казакевич в 37-м лишь чудом избежал ареста, срочно перебравшись в Москву.

* * *

О приезде в Биробиджан «величайшего еврейского писателя современности» Давида Бергельсона «Биробиджанская звезда» писала как о выдающемся событии в становлении культуры ЕАО. Это был действительно, не в обиду местным «писательским кадрам», прозаик «нормального», федерального, так сказать, масштаба, и, судя по всему, он серьезно отнесся и к воспеванию Биробиджана, и к работе с молодыми. Сначала он жил в гостинице, затем получил отдельный дом. Однако предвоенные чистки, а может быть, и связанный с ними упадок веры в биробиджанскую грезу вернули его в Москву, так что расстрелян он был только в 1952 году по делу Еврейского антифашистского комитета.