Бирон

Курукин Игорь Владимирович

Маслов мыслил «учреждение во всем государстве по состоянию мест учинить, дабы крестьяне знали, где поскольку (кроме государственных податей) доходов кому платить и работ каких исполнять, без излишнего отягощения». Таким образом, он предлагал довольно радикальную меру — государственное регламентирование размеров оброка и барщины, хотя и понимал, что она вызовет протест дворянства: «Правда, сие в нашем государстве, яко новое и необыкновенное дело, многим будет не без противности, но впредь может быть в лучшую пользу». «Противность» обнаружилась немедленно в самом Кабинете, где проект рассматривался в присутствии автора; князь Черкасский был сильно недоволен чиновником, осмелившимся показать весьма «худое» положение крестьян в его смоленских владениях.

В итоге

Кабинет рекомендовал намного более скромные меры: из деревни выводились армейские «экзекуции», помещикам предписывалось ссужать обедневших крестьян семенами и кормить их в «нужное время» помещичьим хлебом; на первую половину 1735 года был отменен сбор подушной подати. [118] Но в конце 1734 года уже больной Маслов по-прежнему пытался «пробить» свою идею. В бумагах Полубояринова сохранился проект указа, предписывавший Сенату совместно с представителями воинских и гражданских чинов («сколько персон к тому за потребное разсудится») установить «меру» оброка и барщины.

118

Русский биографический словарь. Дополнительный том (М). М., 1997. С. 104–114; ПСЗРИ. Т. IX. № 6609, 6612, 6653.

Сам обер-прокурор не дождался «такого полезного учреждения» (проекту было повелено «обождать») — в ноябре 1735 года он скончался после долгой и тяжелой болезни, зато и опалы избежал, несмотря на разоблачения злоупотреблений различных, в том числе высокопоставленных, «управителей», пытавшихся, в свою очередь, обвинить Маслова и даже запутать его в «политические» дела. У обер-прокурора была достаточно мощная поддержка: именно Бирону он послал немецкий перевод своих объяснений на показания князя и княгини Мещерских, с помощью которых его противники пытались притянуть надоедливого разоблачителя к соучастию по делу сибирского вице-губернатора Жолобова. К покровительству Бирона Маслов обращался не раз, выражая надежду «при всех обстоятельствах найти убежище у моего уважаемого отца и господина», и просил «не покидать и защищать» (письмо по-немецки от 12 февраля 1735 года).

Поддержка Бироном таких ревностных и добросовестных слуг государства, как Кирилов или Маслов, не обязательно говорит о его собственной честности или стремлении к процветанию России. Она скорее подтверждает, что верховная власть объективно нуждалась в таких деятелях, своими усилиями раздвигавших границы империи, обеспечивавших относительный порядок в системе управления и особенно в финансах, разоблачавших промахи и злоупотребления других администраторов. Этих патриотов всегда можно было использовать в борьбе за власть и влияние. Для них же фаворит являлся, по словам Кирилова, «скорым помощником», говоря современным языком, — в высшей степени влиятельным лоббистом, который был в состоянии не только получить царскую подпись-санкцию, но и одним словом запустить механизм исполнения «полезных дел», чтобы нужные решения не «залежались» в очередной канцелярии.

Эти примеры — далеко не единственные. С чем только к Бирону не обращались: среди его бумаг можно найти проекты «о податях», то есть улучшении системы налогообложения, «о различных учреждениях по части финансов», «о средствах увеличения доходов», об устройстве в России лотереи и о многих других предметах. Однажды обер-камергер со «смиренным богомольцем» Феофаном Прокоповичем даже обсуждали качество перевода с французского сочинения, «названного Грациан придворный»; при этом ни Бирон, ни новгородский архиепископ не владели французским языком. Квалифицированного переводчика, вероятно, так и не нашли, потому что книга не была напечатана в царствование Анны Иоанновны и вышла уже в 1742 году при Елизавете.

Но чаще всего у Бирона чего-нибудь просили. «Сиятельнейший граф, милостивой мой патрон! Покорно вашего сиятельства прошу, во благополучное время, милостиво доложить ее императорскому величеству всемилостивейшей государыне: чтоб всемилостивейшим ее императорскаго величества указом определен

я был в указное число генералов, и определить каманду <…>, о старшинстве вступления моего чину и о службах утруждать ваше сиятельство не смею; покорно вас, моего государя, прошу, чтоб я оным против моей братьи обижен не был», — ходатайствовал о назначении вновь в военную службу с «командой и жалованием» Г. П. Чернышев, оказавшийся негодным генерал-губернатором, а заодно пытался оправдать свои промахи тем, что московская полиция находилась в ведении Сената и ему не подчинялась.

Более удачливый его коллега-губернатор князь Борис Юсупов подавал «рабственное прошение о жалованье моем, которого мне, с определения моего, в 738-м доныне ни откуда с 739 году не получал, чтоб оное мне получать, как и прежде сего получал, от двора всемилостивейшей государыни». С жалованьем в то время даже у высших чиновников случались задержки, и Юсупов вскоре вновь напомнил о нем и обещал: «Впредь рабственно ноги целую, и прославлять высочайшее имя вашей высококняжеской светлости и милость до смерти не престану».

«Покорно прошу сиятельство ваше, яко милостивейшего моего патрона и благодетеля, дабы предстательством своим исходатайствовать у ее императорского величества всемилостивейший указ о додаче нам недоставшего числа дворов, — била челом представительница семейства Кантемиров княжна Мария о „додаче“ 40 дворов до пожалованной тысячи. — Истинно бедно живем».

«Вам, государю и милостивому отцу моему, не во утруждение. Обижена я от князя Василья Петрова сына Голицына. Отдан был ему складень алмазной под заклад в трех стах рублех, который в покупке был в две тысячи пять сот рублев, и те его триста рублев все ему отданы, а он того моего складня чрез многие годы не отдает и в том обидиму делает <…> свойственнику своему, безписменно отдала и поверила, и тако я, по силе вашего императорскаго величества указов, в надлежащих судах бить челом на него не могу», — пыталась привлечь фаворита к решению своих денежно-семейных отношений «к вашим услугам всегда слушнейшая» княгиня Прасковья Голицына.

К Бирону — «милостивому и высокому патрону» обращались совершенно незнакомые ему люди: флотский лейтенант Виттен, армейский капитан Алексей Потапов, бургомистр Выборга, донской атаман Андрей Лопатин и множество других. Все они излагали заветные просьбы: определить в службу, уплатить невесть где залежавшееся жалованье; произвести ожидавшееся, но отложенное повышение в чине. Для учета такой корреспонденции был даже изготовлен аккуратный каталог поступавших к фавориту бумаг и прошений, в котором почетное место занимает переписка по поводу доставки ко двору лошадей — известной страсти Бирона. [119]

119

РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. № 515. Л. 1-137.

Для подачи подобных документов и личного общения с жалобщиками и просителями было образовано целое «присутствие» с приемными часами, «аудиенц-каморой» с отдельной «палатой» для знатных и другой для «маломощных и незнакомых бедняков», в которых — по очереди — приходилось дожидаться аудиенции князю Якову Шаховскому. Другим местом аудиенций стал манеж, выстроенный в 1732 году в столице «на лугу против зимняго дому» и ставший, по мнению заезжих иностранцев, самой прекрасной достопримечательностью Петербурга: «Манеж выстроен весьма регулярным, хотя и из дерева. С внутренней стороны имеется круглая галерея, а арена для верховой езды очень большая и с точным соотношением [ширины и длины] два к трем. У графа семьдесят прекрасных лошадей, по нескольку из всех стран». [120]

120

Цит. по: Беспятых Ю. И. Петербург Анны Иоанновны в иностранных описаниях. Введение. Тексты. Комментарии. СПб., 1997. С. 57.