Бироновщина. Два регентства
Шрифт:
— А злостные пасквили сочинять пристойно? Еще учить меня вздумалъ, что пристойно, что нтъ!
И въ новомъ порыв раздраженія Волынскій (какъ выражено въ той же челобитной злосчастнаго стихокропателя), «всячески браня, изволилъ вновь учинить битіе по обимъ щекамъ въ три или четыре пріема».
— Говорить съ тобой, сквернавцемъ, я больше не стану, — сказалъ онъ. — Полковникъ Еропкинъ дастъ теб краткую матерію для твоихъ виршей. И чтобы на утріе, слышишь, он были готовы!
При своемъ благоговніи передъ Артеміемъ Петровичемъ
По словамъ самого Тредіаковскаго, онъ, по возвращеніи домой, заслъ тотчасъ за сочиненіе заказанныхъ ему «виршей». Тутъ, «размышляя о своемъ напрасномъ безчестіи и увчьи, онъ разсудилъ поутру пасть въ ноги его высокогерцогской свтлости».
Однако, и на этотъ разъ ему не повезло. Не дождался онъ еще выхода Бирона въ «антикамеру», какъ вошелъ Волынскій. При вид Тредіаковскаго, явившагося, очевидно, искать противъ него защиты y временщика, Артемій Петровичъ не могъ сдержать своего горячаго нрава, снова далъ волю своимъ рукамъ, посл чего отправилъ бднягу на Слоновый дворъ, гд нижніе служители сорвали съ него рубашку и «били его палкою безчеловчно, такъ что спина, бока и лядвеи его вс стали какъ уголь черный». Затмъ онъ былъ запертъ до утра на хлбъ и на воду въ «холодную», служившую обыкновенно для вытрезвленія подобранныхъ на улиц въ пьяномъ вид обитателей Слоноваго двора.
По счастью, въ описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось тамъ товарищей, и потому никто не мшалъ ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обими руками, онъ бормоталъ про себя всевозможныя римы; потомъ вдругъ схватывалъ свое гусиное перо и скриплъ имъ по бумаг. Но, перечитавъ вполголоса написанное, онъ сулилъ кому–то сквозь зубы чорта, зачеркивалъ какое–нибудь слово, а то и цлую строку, и ожесточенно грызъ бородку пера, пока не находилъ наконецъ боле удачнаго слова или стиха.
Вдругъ дверь за нимъ скрипнула. Онъ оглянулся. При тускломъ свт нагорвшаго сальнаго огарка онъ съ трудомъ разглядлъ вошедшаго,
— Самсоновъ! — проворчалъ онъ, и губы его отъ озлобленія перекосились. — Тоже надъ скорбной главой поглумиться захотлось?
— Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я–то глумился? — отвчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому–нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался
— Такъ ты ко мн самъ отъ себя?
— Да, на свой страхъ. Держать васъ здсь приказано вдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!
Черстваго вообще душою стихотворца
— Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, — сказалъ онъ. — Блаженъ мужъ, иже не иде на совтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорств судьб утсненная добродтель нмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно–ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты длай передъ нимъ еще благоговйную морду! Тьфу! тфу!
— Горячъ Артемій Петровичъ въ гнв своемъ, точно, и крутенекъ, — сказалъ Самсоновъ, — но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…
— Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: «Пой!» Чорта съ два! А въ такомъ дл помощи и не жди.
— Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питер господинъ Ломоносовъ…
— Типунъ теб на языкъ! — вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядлъ юношу. — Ты кого это назвалъ?
— А господина Ломоносова, что сочинилъ такую прекрасную оду на взятіе турецкой крпости Хотина, — отвчалъ Самсоновъ, забывшій уже сдланное ему полгода назадъ его бывшимъ господиномъ Петромъ Шуваловымъ предостереженіе. — Не стихи это, а музыка:
«Что такъ тснитъ боязнь мой духъ?
Хладютъ жилы, сердце ноетъ!
Что бьетъ за странный шумъ мой слухъ?
Пустыня, лсъ и воздухъ воетъ!
Въ пещеру скрылъ свирпство зврь;
Небесная отверзлась дверь;
Надъ войскомъ облакъ вдругъ развился;
Блеснулъ горящимъ вдругъ лицомъ;
Умытымъ кровію мечомъ
Гоня враговъ, герой открылся…»
Нсколько разъ Василій Кирилловичъ порывался остановить декламацію; наконецъ онъ съ такою силой хватилъ по столу кулакомъ, что кружка съ молокомъ подпрыгнула, и часть содержимаго выплеснулась на столъ и на вирши.
— А ну его къ бсовой матери! Прекрати!
— Не буду, Василій Кириллычъ, не буду! — спохватился Самсоновъ. — Но ваши же вдь академики отправили господина Ломоносова доучиваться въ чужіе края…
— «Господина»! «господина»! Какой онъ «господинъ»? Сынъ простого рыбака, да бжалъ еще, не спросясь, изъ–подъ отчаго крова. Я бы его, бездльника и каналью, не въ чужіе края отправилъ, а въ свои же россійскіе, паче отдаленные.
— Такъ изъ него, по вашему, не выйдетъ ученаго?
— Га! Чтобы изъ смерда да вышелъ ученый? Смхота, да и только! Напляшутся они еще съ нимъ. И вдь наглость–то какая: присылаетъ и мн оттуда, понимаешь: мн! свою дурацкую оду; мало того: въ особомъ еще посланіи опровергаетъ мои правила стихосложенія. «За наилучшіе, — говоритъ, — велелпйшіе стихи почитаю, которые изъ анапестовъ и хореевъ состоятъ: поднимаяся тихо вверхъ, матеріи благородство, великолпіе и высоту умножаютъ…» Ну, и прочая тому подобная ахинея!