Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие
Шрифт:
Пришлось позвонить Доре и сказать, что пир отменяется.
– О Господи! – сказала она, но прозорливый Фредди понял, что это – замена словам «А, черт!».
Когда он объяснил, что должен уехать за город, манера ее изменилась, голос повеселел.
– Ну, что же, – сказала она, – мы будем без вас скучать, но счет я вам пошлю.
– Это мысль, – отвечал Фредди. – Одно плохо – я его не оплачу.
– Почему?
– Нет денег.
– Почему?
Фредди поднапрягся и рассказал ей все. При слове «пари» она неприятно вскрикнула. Позже, покричав «Алло, алло!», он повесил трубку. Что-то подсказывало ему, что еще одна любимая
Когда, вполне резонно, он собрался в клуб, чтобы там выпить, и уже был на улице, ему попалось под ноги что-то небольшое и склизкое, короче говоря – Дж. У.
Собрав все силы, чтобы довершить начатое, Ф. с удивлением услышал, что тот горячо его благодарит за спасение жизни.
Когда тебя благодарят за спасение, бить человека нельзя, особенно если твой девиз – «noblesse oblige». Когда тот говорит, что времена тяжелые, и просит вспомоществования, делать нечего, ты сдаешься. Фредди дал шиллинг, но, вернувшись недели через три и прочитав в «Морнинг пост», что сочетаются браком Персиваль Александр, старший сын лорда Хотчкинса, и Дора, единственная дочь покойного сэра Рэмсуорти Пинфолда, он дал больше, поскольку мелких денег у него не было. Вот оно как…
Трутни вдумчиво помолчали.
– Такова жизнь, – сказал наконец средний.
– Именно, – сказал старший. – Такова.
Младший с ними согласился.
УКРИДЖ И «ДОМ РОДНОЙ ВДАЛИ ОТ ДОМА»
Кто-то постучал в мою дверь. Я подскочил на постели, как от удара током. Если не считать Макбета, не думаю, что кого-либо еще настолько потрясал оглушительный стук. Было три часа ночи, а в лондонских квартирах жильцов редко будят в подобный час подобным образом.
Тут дверь отворилась, и я узрел озаренный лучами свечи профиль римского императора, принадлежащий моему домохозяину Баул су. Бауле, как все владельцы меблированных комнат в окрестностях Слоун-сквер, начал жизнь дворецким и даже в клетчатом халате сохранял немалую долю холодного величия, ввергавшего меня в такой трепет днем.
– Прошу прощения, сэр, – сказал он тем сурово-сдержанным тоном, каким всегда обращался ко мне. – У вас, случайно, не найдется суммы в восемь шиллингов и шесть пенсов?
– Восемь шиллингов?
– И шесть пенсов, сэр. Для мистера Укриджа.
Эту фамилию он произнес с почтительной нежностью. Одной из самых великих загадок в моей жизни остается вопрос, почему этот богоподобный человек со мной, тем, кто всегда платит за квартиру аккуратно, обходится с холодным hauteur [51] , будто я нечто желторотое в брюках мешком, которое он засек вонзающим рыбный нож в entr'ee [52] , буквально стелется перед Стэнли Фиверстоунхо Укриджем, который много лет был – и остается – признанным пятном на роде человеческом.
51
Высокомерие (фр.).
52
Здесь: жаркое (фр.).
– Для мистера Укриджа?
– Да, сэр.
– А зачем мистеру Укриджу восемь шиллингов и шесть пенсов?
– Уплатить
– Вы хотите сказать, он здесь?
– Да, сэр.
– В такси?
– Да, сэр.
– В три утра?
– Да, сэр.
Я ничего не понимал. Собственно говоря, деяния Укриджа последнее время окутывала тайна. Я не видел его уже несколько месяцев, хотя и знал, что в отсутствие своей тетки, известной романистки, он водворился в ее особняк на Уимблдон-Коммон в роли своего рода сторожа. И уж вовсе сверхтаинственным было письмо, которое как-то поутру я получил от него с вложением десяти фунтов купюрами – в счет, как объяснил он, сумм, одолженных ему мною в прошлом, за каковые, добавил он, его благодарность остается безграничной. В пояснение этого чуда он добавил только, что его гений и оптимистическая прозорливость наконец открыли ему путь к богатству.
– Деньги на тумбочке.
– Благодарю вас, сэр.
– А мистер Укридж не упомянул, почему ему взбрело в голову носиться по Лондону в такси в такой час ночи?
– Нет, сэр. Он просто осведомился, нет ли у меня свободной комнаты, и пожелал, чтобы я подал туда виски и содовую. Я это исполнил.
– Так он сюда надолго?
– Да, сэр, – ответил Бауле с чинной радостью. Ну, просто-таки отец Блудного Сына.
Я надел халат и вышел в гостиную. Там, как и предуведомил Бауле, имелись виски и содовая. Я не особенный любитель возлияний в глухие часы ночи, однако счел благоразумным смешать себе стаканчик. Опыт подсказывал мне, что в случаях, когда С.Ф. Укридж обрушивается на меня из темной бездны, лучше быть готовым ко всему.
В следующую секунду ступеньки задрожали под тяжкими шагами, и муж гнева самолично вступил в комнату.
– Какого дьявола… – вскричал я.
И мои чувства не нуждались в оправдании. Ибо я был готов к появлению Укриджа, но не к его появлению в подобном костюме. Щегольством он никогда не страдал, но теперь в своем пренебрежении к одежде достиг неизмеримых глубин. Поверх полосатой пижамы с соответствующими штанами на нем был желтый макинтош, его неизменный спутник в стольких-стольких неблагоуханных приключениях. Ступни облегались шлепанцами. Носки отсутствовали. И выглядел он выскочившим из огня погорельцем.
На мое восклицание он ответил безмолвным приветственным взмахом руки. Затем, поправив пенсне, скрепленное с его выдающимися ушами проволочками от бутылок с шипучкой, он в могучем порыве устремился к графину.
– А-ах! – сказал он, ставя стакан на стол.
– Какого дьявола, – спросил я, – ты шляешься по Лондону в таком облачении?
– Не шляюсь, Корки, старый конь. Я прибыл прямо из Уимблдона. А почему, малышок? А потому, что я знал – у истинного друга вроде тебя дверь будет снята с цепочки, а в окне гореть свеча. Как у тебя с носками на данном отрезке времени?
– Один носок найдется, – ответил я осторожно.
– Завтра они мне понадобятся. А также рубашки, нижнее белье, галстуки, костюм, шляпа, штиблеты и пара подтяжек. Ты видишь перед собой, Корки, обездоленного человека. Ты даже можешь сказать, заново начинающего жизнь.
– Но зачем ты надел пижаму?
– Обычный костюм английского джентльмена, пребывающего в объятиях сна.
– Но ты же не спишь.
– Я спал, – сказал Укридж, и мне почудилось, что по его лицу скользнула тень боли. – Час назад, Корки. Или, точнее, полтора часа назад я спал во все лопатки. И тут…