Битва в пути
Шрифт:
Ему принесли косу, и он пошел по обочине дороги, напружинив мышцы, широко и точно подсекая низкорослые травы.
— Вот как председатели косят… — засмеялась Анна, и Курганов снова подивился ее молодому, счастливому голосу. — А теперь поглядите, как колхозницы.
Она приняла косу, и коса сразу стала легка, как перышко. Не Анна махала ею, а коса сама собой летела перед женщиной, блестя на солнце, увлекая ее за собой. Анна шла, красуясь своей сноровкой и своей обновой и гордясь своей с давних, молодых лет забытой ролью «колхозной заводиловки».
— Ну, поедем! — улыбаясь своим мыслям, сказал Курганов Бахиреву.
Они
— Стройматериалы получил? Смотри, три крытых тока! А то в «Дружбе» сунули мне в зубы один» ток на все бригады, абы секретарь отвязался!
Подбородок Борина дрогнул, и белые зубы приоткрылись в улыбке. Казалось, улыбка у него зарождается в глубокой ямке подбородка, а оттуда растекается по всему лицу. Курганов тотчас засмеялся и погрозил ему пальцем:
— Знаю, наперед знаю, что ты хочешь сказать: «Опять секретарь пошел «токовать». Знаю, как про меня говорят: «Зной знай сушит, а секретарь знай токует». А я все равно твержу: «Тока, тока и тока!» Я же тебе все объяснил!
— Я все понял, — коротко ответил Борин. — Строим. Анна заглянула в машину и стала совать Бахиреву свой узел. Бахирев сторонился и растерянно оглядывался, не понимая.
— Даше моей гостинцы, — радостно объяснила Анна. — Как бы что не повредилось дорогой! Огурчики тут, Да яички свежие, да сметанка.
Бахирев представил себе, во что превратятся эти яички и сметанка на дорожных ухабах, и шарахнулся от узла. Приметливый секретарь засмеялся глазами и сказал:
— Давай, давай, Анна! Отвезут все, что надо, твоей дочке. Вот какие у нее посланцы! Держите, товарищ Бахирев! Укрепляйте смычку между городом и деревней.
Он взял узел, все откровеннее смеясь глазами, и собрался водрузить его на бахиревские колени. «Мальчишка!» — ругнулся про себя Бахирев и молча положил узел на сидение подальше от себя.
Снова машина ныряла с увала на увал, снова полуденное небо истекало зноем, и пыль поднималась над дорогой, над тощими нивами. Бахирев то с опаской косился на Дашины яички, то поглядывал на секретаря.
«Чего ради он сидел на собрании? Чтоб «потоковать» о токах? Хлеб сохнет, а он о токах! Сидит, молчит, головой вертит, улыбается. Чего, собственно, ему улыбаться? Неурожай, саботаж, собрание едва не сорвалось, второго секретаря обозвали жуликом! Есть от чего улыбаться? И улыбка дурацкая. У такого секретаря и в МТС, наверное, черт те что. И тракторы используются как придется, И противовесы летят».
Не вынимая изо рта трубки, он буркнул:
— Любопытно, чего ради, собственно, приезжали вы на это собрание?
— Вот то-то и здорово, что незачем мне было приезжать, совершенно незачем! — с бессмысленным удовольствием заявил секретарь.
«Большеголовый, а из малоумков», — заключил Бахирев и перестал обращать на секретаря внимание.
«Ведь это самое главное — подобрать таких людей, чтоб работали без подсказки. Если б таких да во все колхозы!» — вертелось на языке у Курганова, но он смолчал, не захотел объяснять свое поведение набычившемуся молчаливому человеку с сонными веками и вихром на затылке. Курганов возмущался стремлением заводских инженеров замазать историю с противовесами и отыскать виновников в районе. Он считал, что надутый главный инженер и есть инициатор нечестной линии поведения завода, и не
Дорога шла глубокими, сырыми ложбинами. В обычные годы земля здесь родила плохо, а в это знойное лето в парной тени, насыщенной запахами влаги и трав, все разрослось буйно, как в тропиках. Близ пойменных лугов и в начале покатых склонов набирала колос пшеница небывалого травостоя, и литой массив овса залил подножия холма.
— Овес-то, овес! — не удержался Курганов. — Слитный, чистый, аж голубой. Если на чем и продержимся в эту засуху, так только на рельефе и микроклимате. В ответ раздалось нечленораздельное посапывание.
«Не желаешь разговаривать — и черт с тобой! Все равно не позволю замазывать безобразие с противовесами», — подумал Курганов и уткнулся в окно.
Дорога снова поднялась на холм. Солнцепек вместо спасительной тени у ложбины, низкорослые хлеба и тра-вы вместо буйного травостоя. «По пять-шесть центнеров с гектара, — невесело прикинул в уме Курганов. — У лесной кромки на залежи и все десять. Эх, хоть бы собрать то, что вырастили! По прогнозам, с августа дожди».
Машину тряхнуло. Углубленный в мысли о противовесах, Бахирев почувствовал мокроту у колена. «Яйца!»— подумал он в страхе и отодвинул узел. Но было уже поздно. Пятно наподобие детского поноса разлилось вдоль бедра по брюкам. Курганов очищал пятно носовым платком и откровенно хохотал. Растертые на сером трико желтки блестели на солнце, а белки тянулись и стекали каплями.
«Черт! — про себя ругался Бахирев. — Не хватало мне яичницы на брюках! На самом видном месте! Мокро! Насквозь просочилось. Будь они распрокляты, эти яйца! Эти мне крестницы с посылками!.. Эти мне дороги с ухабами!.. Хохочет! Мальчишка! У таких вот секретарей одни ухабы в районе. Чем хохотать, следил бы за дорогами».
С помощью шофера они бензином кое-как оттерли пятно и двинулись дальше.
Открытая солнцу усадьба МТС с утрамбованной машинами голой землей дышала зноем. Поставленные рядами сеялки обжигали ладонь. Курганова сразу окружили люди, а Бахирев решил взглянуть на мастерские.
В недостроенном просторном кирпичном здании еще не было ни дверей, ни окон. Гуляли легкие сквозняки, веяло прохладой и сыростью, пахло известью и мазутом. В сборочной ремонтировались два комбайна и трактор. В свежеоштукатуренных комнатах уже работали станки. Возле одного из станков стояли три человека. Высоченный, белокожий и румяный, как девушка, парень, уставив голубые безмятежные глаза в окно, лениво говорил:
— Ну и что? Ну и поставил.
Другой, маленький, худенький, остроносенький, наскакивал на него: