Битвы за корону. Прекрасная полячка

Елманов Валерий Иванович

До Константино-Еленинской башни от Архангельского собора метров триста, не больше, но пешком нельзя, по чину не положено. И на принятые здесь условности не плюнешь — не та пока ситуация. И без того Мстиславский, как-то подметив, что я вышел с подворья на своих двоих, позже при встрече сделал замечание. Мол, с такой титлой да такими чинами надо соблюдать… Хорошо, у меня был заготовлен ответ. Дескать, иду не куда-нибудь, а в Архангельский собор помолиться о душе усопшего, потому-то, из особого почтения к государю, и пешком. Обет

такой дал.

Словом, пришлось возвращаться на подворье за конем и на нем отправляться к узнику. Пока ехал, все гадал, что на сей раз скажет мне Шуйский. В тот день, когда была учинена казнь над его родичами — младшим братом Иваном, по прозвищу Пуговка, да над бывшим великим мечником Скопиным-Шуйским, Годунов не смог дождаться окончания их смертных мук. Непривычного к таким вещам царевича замутило, и он выбежал прочь. Признаться, мне тоже было не по себе. Уточнив вполголоса у лекаря Рейблингера, присутствовавшего при кончине царя Бориса Федоровича, сходятся ли симптомы, и получив положительный ответ, я вышел, но в отличие от Федора направился не на свежий воздух, а в соседнюю камеру, где находился Василий Иванович.

Тот, увидев меня, перекрестился, вытер выступившие слезы и скорбно спросил:

— Всё?

— Почти. Но умирают они точь-в-точь как покойный государь. Выходит, ты не солгал.

— Стало быть, меня и Дмитрия живота не лишат? — робко спросил он.

— Не лишат, — пробурчал я, хмуро глядя на него.

Ох как мне не нравилось, что Годунов оставил его в живых. Но что делать — слово не воробей. Разве что попробовать выжать из старикашки максимум — расписка-то осталась. О ней я ему и напомнил. Мол, согласись, боярин, что остаток своих дней куда лучше прожить не в тюрьме, а в монастыре. Хоть и в отдалении от Москвы, зато на свежем воздухе. Опять же и еды вдоволь, и холоп в услужении будет — красота.

— С чего ты вдруг расщедрился, князь? — подозрительно уставился он на меня.

— Деньги нужны, — честно ответил я. — Но для этого тебе надлежит проявить ответную щедрость и сдержать свое обязательство, даденное в Успенском соборе. Да не просто даденное, но и написанное на бумаге.

— Так как же я, сидючи тут…

— Еще лучше получится, — перебил я его. — Ты только скажи, с кем бы хотел повидаться да перемолвиться словцом, а остальное я беру на себя. И поверь, увидев тебя здесь, они станут куда сговорчивее.

— Поди упомни всех без записей, — захныкал он.

— Скажи, где они лежат, и мои люди принесут их сюда. А дабы тебе веселее трудилось, напомню, что срок отдачи тобой указан, и по его окончании на следующий день тебя переведут в другую камеру, куда хуже. Да и кормить станут соответственно… Нет, ломоть черствого хлеба ты получишь, да и кружку воды тебе дадут, но о большем не мечтай. И так, пока не расплатишься.

— А когда деньгу отдам, вправду дозволишь в монастырь уйти?

— Дозволю, — твердо пообещал я.

— Ох, обманешь, —

запричитал он. — Как тогда с прощением у государя.

— Нет, — отрезал я. — Не обману. Будь моя воля, я б тебя и впрямь, как братца твоего, Пуговку, смертным зельем напоил, и с превеликим удовольствием. Но против слова Годунова, хоть и опрометчиво им даденного, никогда не пойду. А коль жизнь тебе дарована, то какая мне разница, где ты проживешь остаток своих дней? Что касается моего обмана, то вначале сжульничал ты насчет Ивана Голицына, а я ответил тем же самым. Наперед наука. Словом, действуй, боярин, да не мешкай.

И Шуйский действовал, а я ему помогал, поставляя называемых им должников. Вид кредитора, закованного с ног до головы в огромные ржавые цепи и пребывающего в мрачной сырой камере, где отовсюду капало и вдобавок жутко воняло, действительно делал визитеров гораздо покладистее. А когда ко всему этому после разговора с Василием Ивановичем добавлялась небольшая экскурсия по пыточной, с красноречивыми пояснениями, для чего предназначен тот или иной инструмент… Нет-нет, никаких угроз. Зато намеков хватало в избытке, и человек покидал подземелье чуть ли не в ступоре, поглощенный одной мыслью — где ему срочно взять деньги, чтоб расплатиться. Через неделю половина его долга уже находилась в моем каменном подвале.

Садистом я не был, и на самом деле с Шуйского, едва посетитель уходил, снимали цепи и переводили в другое помещение — относительно чистое, сухое и теплое. Но ему хватало и кратковременного пребывания, чтобы трудиться на совесть. Однако проблема с полным возвратом денег заключалась в том, что нескольких должников боярина не было в живых.

— И что будем делать? — напрямую спросил я его два дня назад, безжалостно напомнив: — Завтра выходит срок, а значит…

Договаривать не стал — и без того понятно.

— Помилосердствуй! — взвыл он. — Побойся бога!

— Боюсь, — кивнул я, — потому и не отступаюсь от его заповедей, а он сказал: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть».

— Да ведь Ванька, брат меньшой, убивец-то! И в кубок государя зелье не я наливал.

— Зато ты был главным подстрекателем, — перебил я его. — Как ты Пуговку уговорил взять всю вину на себя, не ведаю, но догадываюсь. Ему ж так и так помирать, а тут он мог хоть братьев спасти. Опять же ты ему в отца место. И милосердия от меня не жди.

Теперь получалось, что, посидев всего сутки в иных условиях, Шуйский успел что-то придумать. Или снова станет просить о милосердии? Частично я угадал. Поначалу боярин действительно заикнулся о своей немощности, но я не стал ничего говорить — поднялся с лавки и направился к двери.

— Да ты погодь, князь, погодь! — испуганно завопил он, когда я взялся за ручку. — Эва, сразу и пошел. Нешто так дела делают?

Я повернулся, но ручки не выпустил, ответив в тон ему:

— А нешто так долги отдают?