Благими намерениями
Шрифт:
– Лев Давыдович, успокойся, мы делали всё возможное, – пытался усмирить его Урицкий, дивясь про себя этим мгновенным переменам настроения.
Троцкий, резко остановившись, посмотрел ему в глаза.
– Вы просто не хотели видеть меня здесь раньше.
Он развернулся и быстро пошёл дальше. В пути, демонстративно отвернувшись, молча рассматривал город. Он был убеждён, что и большевики и меньшевики видят в нём сильнейшего политического конкурента, недолюбливают его и теперь очередной раз в этом убедился. И сейчас, прибыв, наконец, в Россию, он думал отнюдь не о завоеваниях революции и
Прямо с вокзала Троцкого доставили на заседание Петроградского Совета, где его, уважив как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом.
По этому первому выступлению Троцкого многие заметили, что он нервничает: говорит общими фразами, осторожничает, от прямых ответов об отношении к Временному правительству уходит.
И неспроста: тогда он и сам ещё не решил, какого курса в революции будет придерживаться, и с кем ему по пути.
8
В начале мая Петроградский офицерский совет созывал Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников. Съезд этот был инициирован по примеру апрельского офицерского съезда в Могилёве в Ставке Верховного главнокомандующего, созванного с целью окончательного и полного выяснения создавшегося положения офицеров, их полномочий и дальнейшей судьбы в армии, а также для выработки программы действий, способной прекратить развал армии и в возможной степени вернуть её в боевое состояние.
От каждого флота, от каждой армии, в беспокойную столицу прибывали представители различных их многочисленных подразделений. Но не всем депутатам удавалось добраться до места: в некоторых частях, где командование опасалось откровенно идти против новых веяний, создавались искусственные препятствия для убытия делегатов всеми возможными способами: то документы подпортят, то транспорт не предоставят, справедливо предполагая, что съезд может создать существенные осложнения для дальнейшего взаимодействия с нижними чинами.
Тем не менее, возросшая концентрации военных в Петрограде была видна невооружённым глазом.
Николай шёл по улицам родного города, растерянно озираясь по сторонам: таким незнакомым казалось ему всё вокруг после долгого отсутствия. Гражданских прохожих встречалось мало, да и те, в основном, рабочие, собиравшиеся группами, шумевшие о чём-то.
Периодически по улицам проносились грузовые автомобили, наполненные вооружёнными смеющимися солдатами; либо броневики, как мухами, облепленные такими же солдатами. Один солдат из проезжавшего мимо грузовика, в заломленной на затылок шапке, свистнул Николаю, и, когда тот обернулся, он, приложив к плечу винтовку, изобразил, что выстрелил в него и громко рассмеялся, ощерив рот. Николай, зло прищурив глаза, проводил его долгим взглядом.
Подойдя к своему дому, он задержался у подъезда, осмотрел фасад, словно проверял: не ошибся ли адресом, потом сбросил с плеча вещевой мешок и, перехватив его в руку, вошёл в подъезд, широкими, через две ступеньки, шагами – как делал с детства – взбежал по лестнице на свой этаж.
Увидев его на пороге живым и невредимым,
– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…
– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…
– Обошлось, – сухо обронил Николай.
В их полку пять офицеров в ночь революции закололи штыками, троих застрелили, шестерых до полусмерти избили, но обо всём этом он, конечно, отцу не расскажет. Он и сам тогда, окружённый разъярённой солдатской толпой вместе с другими офицерами своей роты, уже попрощался с жизнью (никогда солдатам спуску по службе не давал, уверен был – теперь отыграются), но нет – когда и его потянули к себе десятки жадных до расправы рук, кто-то из толпы зычно крикнул: «Листатникова не тронь: без дела не забижал!». «Верна-а!» – подхватили ещё несколько голосов, и Николая стремительно и грубо вытолкнули за пределы смертельного человеческого круга, швырнув в перемешанный сотнями ног грязный снег. Он, быстро встав и отряхнув шинель, хотел снова ворваться в круг, чтобы повлиять на ход страшных событий – ведь наверняка кого-то можно было бы спасти, но плотная серошинельная стена не пускала, была неприступна и, наконец, повернулась к нему тремя штыками.
– Проваливай, пока цел!
И Николай, глядя на эти штыки, застыл, повинуясь инстинкту самосохранения, чувствуя мерзкий холодок где-то внизу живота, и до сих пор не мог простить себе этого. Какой-то офицер, там, в центре круга, не владея уже собой, неузнаваемым от предсмертного ужаса голосом крикнул: «Пощадите!». И вопль этот доселе звучал в ушах.
…Николай тут же, у входа, бросил на пол свой мешок, снял шинель, сапоги, портянки и, шлёпая по жёлтому паркету голыми ступнями, прошёл в комнату, спросил на ходу:
– Где же Оля?
– У Сергея Ивановича дома, занимается с его детьми.
– Ясно. – Николай расстёгивал френч. – Папа, извини, но прежде, чем мы приступим к обстоятельной беседе, я хочу помыться: чувствую себя отвратительно – прямо кожу сбросить хочется.
– Конечно, конечно.
– Полотенца у нас на прежнем месте?
– Там же, в шкафу.
Наполнив ванну тёплой водой, Николай, блаженно выдохнув, опустился в неё, и мысли его от неземного удовольствия на несколько минут прекратили свой бег.
Помывшись, он вышел из ванной комнаты, обмотавшись по животу полотенцем, с узелком из простыни в руках, в котором лежала его форма и бельё – утром, для профилактики, нужно будет отнести всё это в прачечную на прожарку от вшей – вечной солдатской окопной беды, не разбиравшей чинов и сословий, – и стирку.
Бросив узелок у выхода, он вынул из мешка сменный комплект белья и формы. Бельё надел, форму водрузил на вешалку, взбрызнул водой, чтобы отвиселась до завтрашнего выхода на собрание, перевесил на неё награды, снятые с грязного комплекта.