Благонамеренные речи
Шрифт:
– По обыкновению-с, – отвечала Анна Ивановна голосом, в котором звучала ирония; при этом единственный ее глаз блеснул даже ненавистью, которой, конечно, она не ощущала на деле, но которую, в качестве опытной гувернантки, считала долгом показывать, – очень достаточно-таки пошалил monsieur Koronat. [419]
– Ну, что же делать! оставайся, мой друг, без пирожного! – тотчас же решила Машенька, – ах, пожалуйста, не куксись! Помнишь, что говорила я тебе об дурных поступках? помнишь?
419
господин
Коронат молчал.
– Mais repondez donc! [420] – язвила Анна Ивановна.
– Отвечай же! помнишь? – приставала Машенька, но Коронат только пыхтел в ответ.
– Ну, вот видишь, какой ты безнравственный мальчик! ты даже этого утешения мамаше своей доставить не хочешь! Ну, скажи: ведь помнишь?
– Помню, – процедил сквозь зубы Коронат.
– Ну, повтори! повтори же, что я говорила! Вот при дяденьке повтори!
– "Дурные поступки сами в себе заключают свое осуждение", – произнес красный как рак Коронат, словно клещами вытянули из него эту фразу.
420
Отвечайте же! (франц.)
– Ну, видишь ли, друг мой! Вот ты себя дурно вел сегодня – следовательно, сам же себя и осудил. Не я тебя оставила без пирожного, а ты сам себя оставил. Вот и дяденька то же скажет! Не правда ли, cher cousin? [421]
– Ну, что касается до меня, то я полагаю, что если Коронат осудил себя сам, то он же не только может простить самого себя, но даже и даровать себе право на двойную порцию пирожного! – выразился я, стараясь, впрочем, придать моему ответу шуточный оттенок, дабы не потрясти родительского авторитета.
421
дорогой кузен? (франц.)
– Видишь, какой дяденька добрый! Ну, так и быть, для дяденьки ты получишь сегодня пирожное. Но ты должен дать ему обещание, что вперед будешь воздерживаться от дурных поступков. Обещаешься?
На Короната опять находит «норов», и он долгое время никак не соглашается «обещаться». Новое приставание: "Mais repondez donc, monsieur Koronat!" [422] – со стороны Анны Ивановны, и «да скажи же, что обещаешься!» – со стороны Машеньки.
– Да господи! обещаюсь! – выпаливает наконец Коронат, который, по-видимому, готов лопнуть от натуги.
422
Отвечайте же, господин Коронат! (франц.)
– Ну, теперь шаркни ножкой и поблагодари дяденьку!
Но я стремительно вскакиваю с дивана и, чтоб положить конец дальнейшим сценам, обнимаю Короната.
– Можете идти покуда в залу и побегать; а вы, chere [423] Анна Ивановна, потрудитесь сказать, чтоб подавали кушать. Ах, предурной, презакоренелый у него характер! – обратилась она ко мне, указывая на удаляющегося
– А я так нимало не опасаюсь. Вот скажи-ка мне лучше, где ты такое сокровище достала?
423
дорогая (франц.)
– Это ты про Анну Ивановну? Дешевенькая, голубчик. Всего двести рублей в год, а между тем с музыкой. Ну, конечно, иногда на платье подаришь: дурна-дурна, а нарядиться любит. Впрочем, прекраснейшего поведения. Покорна, ласкова… никогда дурного слова!
– Ну, а я все-таки не взял бы ее в гувернантки!
– Нет, мой друг; Савва Силыч – он ее из воспитательного привез – очень правильно на этот счет рассуждал. Хорошенькая-то, говаривал он, сейчас рядиться начнет, а потом, пожалуй, и глазами играть будет. Смотришь на нее – ан враг-то и попутал!
– Вот как! стало быть, он не очень-то на себя надеялся!
– Нет, не то чтобы, а так… Вообще он не любил себя искушать. В семейном быту надо верную обстановку устроивать, покойную! Вот как он говорил.
Наконец пришли доложить, что подано кушать. Признаюсь, проголодавшись после трехдневного поста, я был очень рад настоящим образом пообедать. За столом было довольно шумно, и дети, по-видимому, не особенно стеснялись, кроме, впрочем, Короната, который сидел, надувшись, рядом с Анной Ивановной и во все время ни слова не вымолвил.
– Вот видишь, какой он злопамятный! – шепнула мне по этому поводу Машенька.
– И ты не скучаешь? – спросил я Машу, когда мы, после обеда, заняли прежние места в гостиной.
– Нет, мне скучать нельзя: у меня дети, мой друг. Да и некогда. Если б занятий не было, тогда другое дело… Вот я помню, когда я в девушках была, то всегда скучала!
– Будто бы?
– Да, потому что на уме всё глупости были. Ах, ты не можешь вообразить, какая я тогда была глупая и что я себе представляла!
– Например?
– Ну, вот хоть бы… нет, ни за что не скажу! Помнишь, тогда сочинение это вышло… "Les miserables", [424] что ли… да нет, не скажу! Мне самой стыдно, как вспомнишь иногда…
Она слегка потупилась и вздохнула.
– Стало быть, это Савва Силыч выучил тебя не скучать?
– Да, все он; всему он меня научил. Он желал, чтоб я всегда была занята. Вообще он был добр, даже очень добр до меня, но насчет этого строг. Праздность не только порок, но и бедствие: она суетные мечтания порождает, а эти последние ввергают человека в духовную и материальную нищету – вот как он говорил.
424
«Отверженные» (франц.)
– Чем же ты, при жизни его, занималась?
– Мало ли, друг мой, в доме занятий найдется? С той минуты, как утром с постели встанешь, и до той, когда вечером в постель ляжешь, – всё в занятиях. Всякому надо приготовить, за всем самой присмотреть. Конечно, все больше мелочи, но ведь ежели с мелочами справляться умеешь, тогда и большое дело не испугает тебя.
– Это тоже Савва Силыч говорил?
– Да, мой друг, он. А что?
– Ничего. Так спросилось. Хорошая мысль.