Благородный демон

де Монтерлан Анри

Косталь никогда не видел ее такой, как в это утро. Ее невероятная нежность и непередаваемое лицо счастливой женщины, излучающее блаженство от самых корней распущенных волос, ставших как бы отдельным слоем между их телами, из которого он черпал полными ладонями. А третьим был плюшевый кролик на подушке возле головы Соланж; совсем облезлый и засаленный, одно ухо, свисающее на нос, и пуговица от ботинка вместо глаза. Косталь часто целовал его, и все три их рта сливались. Косталь все время брал кролика для их игр, и как-то раз тот уже совсем захватил его воображение, вытеснив саму Соланж. Испугавшись вдруг этого, он спрятал игрушку на стул под пижаму. И только тогда рассудок возвратился к нему.

Каждые три минуты Соланж откидывалась, чтобы заглянуть ему в глаза, потом целовала и гладила лицо, осыпая поцелуями, от которых он отстранялся, словно теснимый к канатам боксер. И ее долгие руки, которые все время лежали на

нем в самых неожиданных местах, на плечах и бедрах, подобно тем античным скульптурам, на которых еще сохраняются мраморные руки других, исчезнувших статуй. Она прятала свою голову у него под мышкой, как кошечка, с этой свой манерой резко вздрагивать и прижиматься к нему. Обладая Соланж во второй раз, он увидел ее какое-то растерянное лицо, и, когда спросил: «Вы чувствуете хоть что-нибудь у себя там, в куколке?», она ответила: «Мне это уже не так безразлично, как вначале». Косталю, понимавшему, что требовать здесь от нее многою нельзя, ее слова показались почти страстными, и он вспыхнул в третий раз.

Поднявшись, и чувствуя голос он сказал: «А теперь встаем и быстро завтракать!», — она с тихим вздохом ответила: «Я так вас люблю!», как бы подразумевая, что лучше пролежала бы с ним до самого вечера. От зубок его пастушки у Косталя на губе была кровь, лицо помято и припухло после поцелуев, он чувствовал легкое головокружение. Перепутав двери, Косталь вошел в ванну Соланж и, увидев на валявшемся полотенце следы ее ног, с грустью подумал, что, перецеловывая все части ее тела, он так и не добрался до ступней.

Между Косталем и животными всегда перетекали невидимые флюиды. В двенадцать лет он видел в своем воображении, как прямо на него идет медведь. Но он улыбнулся ему, и медведь понял его: «Я понимаю тебя». (Быть может, уже тогда в этом «я вполне понимаю тебя» было предчувствие какого-то аномального знания.) И медведь не тронул его. Они даже стали приятелями и помогали друг другу. Заметим попутно, что этот ребенок презирал «Книгу джунглей». Страстные натуры не переносят никаких других мнений во всем, что близко их сердцу. Маленький Косталь ничуть не сомневался, что мир зверей наглухо закрыт для Киплинга. Мальчика раздражало его поверхностное понимание животных и их отношений с Маугли.

Сцену встречи с медведем Косталь запомнил надолго. И когда уже в тридцать четыре года ему случалось встретить среди леса бродячую собаку устрашающей наружности, то никогда и в голову не приходило схватить камень или осенить ее крестным знамением — ведь звери ненавидят Иисуса Христа, — чтобы она с воем побежала прочь. Он только говорил себе: «Если она пробежит, не глядя, и я не буду глядеть на нее, а если посмотрит, я тоже посмотрю. Она не укусит». Это была чисто мистическая уверенность, Косталь именно так и понимал ее — как полнейший абсурд. Перед устрашающего вида псами он испытывал тройное удовольствие: 1) абсурда; 2) уверенности не только в собаке (любовь), но и от собственной силы (гордость); 3) наконец, риска (ведь он хорошо понимал, что все-таки рискует, доверяясь своей улыбке).

Возвратившись после войны, Косталь снюхался с одним дрессировщиком, г-ном Б., и узнал от него, что совсем недавно в Германии возникла школа мягкой дрессуры. У немцев часто устанавливались с некоторыми животными любовные отношения, заходившие подчас довольно далеко, благодаря чему зверь по чувству влечения делал то, к чему прежними способами дрессировщик принуждал его только страхом. Вместе с г-ном Б. Косталь входил в клетку и через четыре или пять сеансов немного научился общению с животными: ему уже казалось, что, если бы у него было свободное время для серьезных занятий, он достиг бы некоторых успехов. По его понятиям, дрессировка кошачьих требовала смелости, «чистого» влечения и сексуального чувства (которое довольно непосредственно проявлялось у него физиологически). И все это за одну секунду могло перейти в жестокость, что вполне соответствовало его темпераменту.

В обращении с детьми Косталь обладал таким же влиянием, как и со зверями. Здесь мы называем «детьми» возраст приблизительно от двенадцати до семнадцати лет того и другого пола. Он чувствовал, что может делать с ними почти все по своему желанию. Среди них были и маленькие пантеры, чуть ли не такие же, как у г-на Б., с которыми и обращаться следовало почти так же. Иногда прямо на улице, встретив какого-нибудь мальчонку лет двенадцати, он бросал на него столь пронзительный взгляд, что ребенок краснел и отворачивался. Косталь тоже отворачивался или опускал глаза, опасаясь вызвать любопытство родителей (но куда там, этим утюгам!). Перед войной, сам того не желая, он возбуждал в молодых мальчиках страстные привязанности, и навряд ли удалось бы избежать больших неприятностей (побегов, воровства, непослушания и т. д. …), если бы он не был осторожен. Но влияние его оказывалось

не таким уж дурным, как оно могло бы быть. Потом он уже всячески избегал их, даже в собственном семействе, где едва-едва разговаривал и почти не поднимал глаз, если им приходилось встречаться. Но такое влияние он старался сохранить на своего сына, и оно было очень значительно. Когда Косталь думал про него: «Он никогда ничем не досадил мне», то мог бы добавить к этому: «И совсем не зря», потому что сам старательно воспитывал его.

Точно так же, как он избегал детей, он не держал после войны и животных, чувствуя, что они займут уж слишком значительное место в его жизни.

Случалось, что под первым впечатлением от этого влияния звери и дети впадали сначала в тягостное стеснение, потом чувствовали страх, переходивший в панический ужас. Какая-нибудь собака или кот, совершенно ему не знакомые, при одном его взгляде кидались в бегство, вдавливаясь хребтом в землю, с прижатыми ушами; или обезьяна, на которую он всего лишь посмотрел, пронзительно вскрикивала и тремя прыжками пряталась в свой загон. Его взгляд был спокоен, но это был особенный взгляд. На улице раза три-четыре взор Косталя останавливался на каком-нибудь мелком служащем, и тот, вдруг забеспокоившись, переставал насвистывать, останавливался, делая вид, что разглядывает витрину, и, если Косталь оборачивался (просто из любопытства), вдруг кидался бежать сквозь толпу (подобно зайцу, услышавшему крик сокола и мечущемуся во все стороны). И было еще незабываемое воспоминание о той тринадцатилетней девчушке, внучке его кухарки, которая приехала из деревни. Как-то раз, оказавшись наедине с Косталем, который заговорил с ней, она вдруг до ужаса испугалась, открыла дверь шкафа, перепутав ее с выходом, и замерла в оцепенении. Ему показалось, что она чуть ли не ползет по стене, как одержимая delirium tremens [21] . У нее, несомненно, случился бы нервный приступ, если бы она не смогла все-таки убежать. А ведь людоед с авеню Сен-Мартен даже не прикоснулся к ней и сказал-то всего лишь: «Ты довольна, что повидала бабушку?»

21

Белой горячкой (лат.).

Но зато какое наслаждение вновь оживлять зги испуганные до ужаса существа, превращать пантер в овечек. Да, это было восхитительно, ради этого стоило быть факиром. И такой труд завлечения, требующий бесконечного терпения вплоть до того дня, когда ползущий по стене уже не может жить без тебя, оправдывал все тяготы, оставлял после себя незабываемые воспоминания, сулил спокойствие в предсмертной агонии.

Но власть Косталя над зверями и детьми не распространялась ни на кого больше. Он не обладал ни малейшим влиянием на «зрелых» (милое словцо! как будто речь идет о сырах) мужчин и женщин. В деловых отношениях единственными его качествами были воля, сноровка, жесткость и двуличность — все то, благодаря чему можно достичь своих целей и избежать всего ненужного. В охоте за женщинами он пользовался совершенно обычными средствами: своим престижем, убеждениями, терпением. Да и неудачи были здесь довольно частыми. Кроме того, даже со зверями и детьми его власть по некоторым дням исчезала, подобно стихающему ветру. Тогда, как ни печально, приходилось быть обыкновенным человеком, и он чувствовал себя совершенно выбитым из колеи.

Заметим еще, что Косталь нисколько не тщеславился своей способностью подчинять, полагая ее за невеликую заслугу при таких внушаемых, нервных, а часто и психопатических субъектах.

В мире всего живого только зверям и детям он никогда не пожелал зла, но всегда одного только добра. Может быть, отчасти именно в этом и заключалась тайна его власти над ними: они чувствовали добро. Да и как не быть добрым к тем, кто ничего из себя не изображает, живет по чисто природным инстинктам? Мужчины и женщины всегда притворяются, на девять десятых они ниже того, чем должны быть. Именно поэтому и раздражают всех тех, кто еще не отказался видеть в человеке воплощение хоть сколько-нибудь высокой идеи. Но нельзя презирать или ненавидеть ребенка или зверя, ведь они не могут быть ниже того, чем должны быть. Косталь был благодарен им за то, что научился у них влечению к другим созданиям — тому чувству, которое, как он считал, существовало лишь в золотом веке. И с ними можно не быть таким жестким, готовым на самое худшее, как обычно с другими себе подобными. Звери и дети. «Они искупают человечество», — говорил он. Именно благодаря им, и только им, он, если бы ему представилась возможность совершить большое зло (например, бомбежку города), ужаснулся бы этому и, быть может, даже не решился бы на это. Искупление человечества детьми и животными было одним из его любимых мифов (что куда более странно) еще с отроческих лет.