Благословенный. Книга 6
Шрифт:
К сожалению, эта поездка здорово нарушила мои внутриполитические планы. Как я уже говорил, в 1800 году собирался посетить Урал. Этот регион развивался семимильными шагами, — металлургия, золотодобыча, месторождения изумрудов, платины, медных руд, и многое-многое другое! Конечно, поездка туда была насущной необходимостью, причём я хотел не просто «смотаться туда- обратно», а провести серию совещаний с местными чиновниками, переговорить с сибирскими губернаторами, которым, понятное дело, проще приехать в Екатеринбург, чем в Петербург, ознакомиться с промышленностью, дорожным строительством, посмотреть места, где уже
Но было одно обстоятельство, которое в значительной степени мирило меня с необходимостью появления в Кенигсберге. И это обстоятельство имело имя и фамилию: Иммануил Кант.
Когда я учился в университете, наш профессор-философ шутил, что нет ничего более бесполезного, чем немецкая классическая философия. Это, конечно же, правда, но правда по меркам начала 21 века; а в конце века восемнадцатого к философии относились с пиететом. И этот древний субтильный старичок (к 1800 году Канту было уже семьдесят пять или семьдесят шесть лет — более чем почтенный возраст, особенно по меркам этого времени) наряду с Вольтером и Дидро был настоящим властителем дум значительной части европейских интеллектуалов. А меня он интересовал как некое живое «окно Овертона», через которое я могу вбросить в европейский сортир пачку дрожжей в европейское общественное мнение некоторые интересные и выгодные идеи.
И вот, преодолев добрых две тысячи вёрст, я оказался здесь, на Принцессенштрассе, рядом со скромным двухэтажным домиком великого философа. Так, а что они там делают? Оооо, чёёёрррттт!
— Эй, вы! Ротмистр! Перестаньте немедленно! — завопил я, увидя, что сопровождавшие нас драгуны стали совершенно немилосердно колотить в дверь философа прикладами. — Вы с ума сошли? Тут хозяин — почтенный старик; а ну как если он от страха окочурится? Что напишут в Лондоне — что русские казнили Иммануила Канта? Вы этого, *****, хотите?
Моё увещевание подействовало, и грохот прикладов затих. Вскоре дверь отворилась, и пожилой слуга, подобострастно кланяясь, пропустил нас внутрь.
Итак, через дверь с Принцессинштрассе мы попадали в прихожую. Домик Канта оказался довольно-таки маленький, и мебели внутри было не много. Все просто, как и положено настоящему философу (ну, кроме последователей Эпикура, разумеется.). Кстати, минуя слугу, я почувствовал явственный запах вишнёвого ликёра, так что, по меньшей мере один «эпикуреец по духу» тут всё-таки имелся.
На нижнем этаже слева от прихожей располагалась лекционная аудитория, напротив прихожей — кухня, справа от нее — комната кухарки. На втором этаже также имелась прихожая, рядом с ней в передней части дома — столовая, направо — гостиная, а за ней со стороны сада — спальня, библиотека и кабинет. В мансарде были три каморки и комната слуги… В лекционной комнате — помещении размером примерно 7 на 5 м были установлены стол и стул для лектора, скамьи и столы для студентов. Так как аудитория не отличалась большими размерами, в ней поставили только два ряда длинных столов, за которыми могли сидеть 16 человек. Остальные студенты размещались на простых скамьях без столов. Также лектора могли слушать и те, кто находился в небольшой прихожей.
имелся камин. В темные зимние месяцы зал освещался свечами. Они
Хозяин оказался маленький, худенький старичок, весь отменно седой и очень вежливый. Разумеется, нежданный визит высокопоставленного гостя должен был выбить его из колеи, о чём он, однако, не подал никакого, даже самомалейшего знака.
— Рад видеть вас, господин Кант! Прошу извинить за столь внезапный визит и за те хлопоты, что создали вам мои сопровождающие. Надеюсь, ваша дверь не пострадала — приветствовал я его.
— О, вот не ожидал… Чего только не случается с человеком, который так долго живёт на свете? Не ожидал снова увидеть город под властью русского императора, однако, всё произошло так, будто бы повторяется история моей молодости!
Кант говорил скоро, весьма тихо и невразумительно, да ещё и по-немецки; и потому приходилось мне слушать его с напряжением всех нервов моего не самого острого слуха.
— Надеюсь, вы не испытали никакого неудобства от присутствия наших войск, ни сорок лет назад, ни сейчас! — немного неуклюже изрёк я.
Старик отрицательно покачал головой.
— О нет, разумеется, нет. Тогда, при Старом Фрице, русская оккупация для нас, кенигсбержцев, скорее означала освобождение от старых предрассудков и обычаев. Русские солдаты были дисциплинированны, а офицеры ценили все красивое и хорошие манеры. Резкая разница между знатью и простолюдинами смягчилась; французская кухня заменила нашу тяжеловесную немецкую в домах состоятельных людей. Русские кавалеры задавали стиль общения, и галантность стала обычным делом! В моду тогда вошло пить пунш. Обеды, балы-маскарады и другие развлечения, почти неизвестные в Кенигсберге ранее из-за неодобрения церковью, стали происходить много чаще прежнего. Многие видели в этом упадок нравов, но я считал, что новый, более свободный и более светский образ жизни, воцарившийся в Кенигсберге, есть предвестник нового времени….
С полчаса говорили мы о разных вещах: о путешествиях, о Китае, об открытии новых земель. Надобно было удивляться его историческим и географическим знаниям, которые, казалось, могли бы одни загромоздить всю его память.
Наконец, поболтав о том о сём, я решил перейти к делу.
— Вы знаете, я обратил внимание на последний ваш труд, где затрагиваются вопросы вечного мира и Всемирного государства.** Мысли, высказанные там, показались мне столь близкими, будто их написал я сам! — довольно дерзко заявил я ему.
От такой лестной оценки учёный смешался.
— О, да… А я было думал, что все государи почитают эту работу пустой безделушкой, если не якобинством! — с тонкой улыбкою отвечал мне философ.
Мы от души посмеялись. Дело в том, что в своём трактате «к вечному миру» Кант заявил, что единственно легитимным и разумным считает республиканскую форму правления. Сказать такое в 1795 году, когда вся Европа управлялась монархами, а Французская республика казалась исчадием ада, полным якобинских чертей; после всех смертей на гильотине, после якобинского террора, после недавней гибели республиканской Польши — было ну крайне смелым поступком.