Блатной (Автобиографический роман)
Шрифт:
— Ну, надеюсь, этого не случится, — хмуро усмехнулся Левицкий.
— Я тоже надеюсь, — на мгновение я замолк, умеряя дыхание, стараясь справиться с раздражением. — Но все же имейте в виду: никаких имен я вам не дам! И мое имя тоже уберите, вычеркните, прошу вас… Нет, не прошу — настаиваю! Иначе мы не столкуемся.
— Ну, хорошо, хорошо, — Борода примирительным жестом поднял обе ладони. — Никаких имен не будет.
— Но как-то все-таки надо же их обозначить, — задумчиво протянул Сергей Иванович.
— Так придумайте,
— А что, можно и так, — согласно кивнул Левицкий. — Чтоб мальчик не нервничал.
Он опустил густые клочковатые брови, покусал губу.
— В твоей группе — по идее — восемьдесят человек? — погодя спросил он меня. — Ну вот. Пусть она значится как восьмерка. Против этой цифры ты не возражаешь?
— Что ж, — сказал я, — пусть…
— Ну и ты сам пойдешь под этим же кодом. Согласен?
— Ладно.
— А не слишком ли много мы с ним возимся? — послышался вдруг медленный Витин басок. — Уламываем, как девку. Никак ублажить не можем. То того ему подай, то этого… Противно глядеть!
Я живо повернулся на его голос. Но ответить не успел. В разговор включился Оболенский:
— Кстати, у меня вопрос к нашему молодому коллеге. В блатном жаргоне, если я не ошибаюсь, тоже ведь имеется некая цифровая символика?
— В общем, да, имеется, — сказал я. — Слово «шестерить», например, означает прислуживать, лакействовать. А «восьмерить» — лукавить, хитрить, изворачиваться.
— Так в чем же дело? — засмеялся Левицкий. — Все таким образом совпадает… Для тебя и твоей группы данная цифра подходит как нельзя более точно.
— В чем же это ты усматриваешь мою хитрость?
— Да я вовсе не имею в виду лично тебя… Я говорю о хитрости кастовой, типовой, присущей всем вообще уголовникам. Вы же ведь преследуете только свои интересы.
— Каждый преследует свои интересы, — я устало махнул рукой. — У одних интересы кастовые, у других — партийные… Какая, в сущности, разница?
52
Снегопад
Мы толковали и спорили в тот вечер допоздна, до самого отбоя. И еще несколько раз собрались у меня подпольщики — обсуждали детали, разрабатывали план действий. Сроки восстания были, судя по всему, близки: предполагалось, что оно начнется где-то в середине зимы. А уже стоял декабрь — последний, сумрачный месяц 1950 года.
Как- то поздним вечером я вышел на двор по нужде. Я был разгорячен и взбудоражен (успел опять повздорить с Витей) и теперь, остывая, стоя на углу барака, с наслаждением вдыхал свежие хмельные запахи зимы.
Я стоял, подставляя лицо крупным снежинкам. Они сеялись из мутной, дышащей холодом мглы, вращались, искрясь, и густо повисали на моих ресницах. И, проникая за воротник, щекотно таяли там, обдавая тело ознобом.
Внезапно за углом послышался странный шорох. Скрипнул снег,
Там, на задней торцевой стене барака помещались два окна — мое и Валькино… «Может, это к ней кто-нибудь похаживает втихую, — усмехнулся я, но сейчас же сообразил, что окна тут заперты наглухо, зимние, с двойными рамами. — Да и Валька-то, — вспомнилось мне, — Валька-то сейчас не у себя в кладовке, а в общих палатах. Помогает разносить лекарства, делать процедуры. Нет, человек этот пасется здесь не ради нее!»
При этой мысли у меня вздрогнуло сердце; что-то в нем словно бы оборвалось…
Я выглянул из-за угла и различил в косых снегопадных струях низкую квадратную мужскую фигуру. И хотя мужчина стоял вполоборота ко мне, прильнув к окошку (не к Валькиному — к моему), и лица его я полностью не видел, я сразу же узнал Гуся.
Это был он, мой заклятый враг! Я распознал бы его в кромешной тьме, с закрытыми глазами. Угадал бы инстинктивно — всеми нервами своими, кровью, глубинным и безошибочным чутьем.
Прислонясь к стене, уцепившись ногтями за оконную раму, Гусь осторожно заглядывал в комнату. Он явно кого-то выслеживал. Кого? Может быть, лично меня? Или, может, всех нас, всю эту компанию? Скорей всего, он пришел по мою душу и случайно наткнулся на шумное наше сборище… Сквозь радужные, поросшие ледяною коростой стекла невнятно и глухо сочились голоса, долетали обрывки слов. И он ловил их, привстав на цыпочки, вытянув шею. Он даже сдвинул набок меховую шапку, чтоб лучше слышать.
Я не знал, сколько времени он торчит здесь, что именно успел он разглядеть и подслушать, но одно мне стало ясно: мы — под угрозой провала.
Воротившись в больницу, я стремительно ринулся к моей двери — уже прикоснулся к ней, хотел было отворить… И сейчас же отвел руку, замер. Появляться в комнате било рискованно: ведь за всем, что там происходило, наблюдал снаружи Гусь!
В этот момент в глубине коридора раздался Валькин голос. С кем-то она переговаривалась, хихикая. «Вот кто мне нужен!» — понял я и окликнул се негромко.
Валька была баба своя, надежная. Левицкого она боготворила, слушалась беспрекословно, ну а меня жалела. (И частенько наведывалась ко мне по ночам…)
— Слушай, — сказал я, — слушай, милая, внимательно. Сейчас ты войдешь в мою палату и вызовешь Костю. Найди какой-нибудь предлог. Скажи, например, что его вызывают больные… Словом, придумай что-нибудь! Мне надо срочно с ним поговорить. И главное — здесь. И тихо, без суеты.
— Хорошо, — сказала она. Моргнула растерянно и сразу посерьезнела. — Хорошо. Я — мигом.
Она скрылась за дверью. И почти тотчас же вернулась — уже вдвоем с Левицким.
— Ты чего тут околачиваешься? — удивится тот, увидев меня. — Тебя все ждут…