Блатные и уличные песни

Семга Г. Ф.

НЕ ЗАБУДУ

Окончен процесс, и нас выводили, Ты что-то хотела мне взглядом сказать. Взволновано губы мне что-то шептали, Но сердце мое не могло отгадать. Друзей осудили на разные сроки — Лишили свободы на десять и пять, А меня посчитали для жизни опасным И вынесли приговор — меня расстрелять. А друг мой Никола рыдал, как ребенок, Ему было жалко бедняжку меня. Я горько рыдаю, я горько страдаю — Никто не воротит свободы назад. И вот я сижу, дожидаюсь расстрела, И думаю думу одну только я — Увидеть старушку-мать свою перед смертью И девушку ту, что меня полюбила. Помню, помню, помню я, Как меня мать любила. И не раз, и не два Она мне так говорила: «Не ходи на тот конец, Не водись с ворами! Рыжих не воруй колец — Скуют кандалами! Сбреют длинный волос твой, Аж по самой шее! Поведет тебя конвой По матушке Расее! Будут все тогда смеяться, Над тобою хохотать, Сердце кровью обливаться, И на нарах будешь спать! Выдадут

тебе халат, Сумку с сухарями, И зальешься ты тогда Горячими слезами». Я не крал, не воровал, Я любил свободу! Слишком много правды знал И сказал народу: «Не забуду мать родную И отца-духарика. Целый день по нем тоскую, Не дождусь сухарика». А дождешься передачки — За три дня ее сжуешь, Слюну проглотив, заплачешь И поновой запоешь: «Помню, помню, помню я, Как меня мать любила. И не раз, и не два Она мне так говорила: «Не ходи на тот конец, Не водись с ворами! Рыжих не воруй колец — Скуют кандалами»! Не забуду мать родную И Серегу-пахана! Целый день по нем тоскую. Предо мной стоит стена! Эту стенку мне не скушать, Сквозь нее не убежать. Надо было мать мне слушать И с ворами не гулять! Выдадут тебе халат, Сумку с сухарями, И зальешься ты тогда Горячими слезами! Помню, помню, помню я, Как меня мать родила И не раз, и не два Она мне так говорила…

ЦЕПИ

Спускается солнце за степью, Вдали колосится ковыль… Холодные звонкие цепи Взметают дорожную пыль. Идут они с бритыми лбами, Вдали шагая тяжело, Ведь, видно, такая невзгода Им всем теперь на роду. И вот они, братцы, затянули Про Русь, про Русь, про родную поют. Лениво сгибают колени. Две клячи телегу везут. Спускается солнце за степью, Вдали колосится ковыль… Холодные звонкие цепи Взметают дорожную пыль.

ЧУБЧИК

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, Развевайся, чубчик, по ветру! Раньше, чубчик, я тебя любила, И теперь забыть я не могу. Бывало, надену шапку на затылок, Пойду гулять с полночки до утру. Из-под шапки чубчик так и вьется, Так и вьется чубчик по ветру! Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, А ты не вейся по ветру! А ты, карман, карманчик мой дырявый, Вот ты не нра-, не нравишься вору! Пройдет зима, настанет лето, В саду цветочки пышно расцветут. У меня, у бедного мальчонки, Ручки да ножки цепями закуют. Но я Сибирь, Сибирь я не боюся, Сибирь — ведь тоже русская земля. Развевайся, чубчик кучерявый, Ты развевайся, провожай меня. Чубчик, чубчик, чубчик, кучерявый, А ты не вейся по ветру! А ты, карман, карманчик мой дырявый, А ты не нра-, не нравишься вору!

ЖИГАНСКАЯ СЛЕЗА

Я встретил девочку на пересылочке. Она портовою пацаночкой была, И ей понравилась улыбка жулика И откровенные жиганские глаза. И вот идет этап, и уезжаю я, И уезжаю я, быть может, навсегда. Но ты не плачь, не плачь, моя пацаночка, Ведь я вернусь и заберу тебя. Вот сроки кончились, вернулись жулики, Вернулся он в свой край родной, Но среди всех подруг он не находит вдруг Ту синеглазую пацаночку свою. Спросил — ответили: «С другим уехала, С другим уехала, быть может, навсегда…» И в жизни в первый раз у жулика из глаз Скатилась крупная жиганская слеза.

ДЕВЧОНКА МОЛОДАЯ

Перебиты, поломаны крылья, Дикой болью всю душу свело. Кокаина серебряной пылью Все дорожки мои замело. Воровать я тогда не умела, На базаре учили воры. А за это им песни я пела, Эти песни далекой поры. Начинаются дни золотые Воровской непроглядной любви. Эх, вы кони мои, вороные, Черны вороны, кони мои! Устелю свои сани коврами, В гривы алые ленты вплету. Пролечу неразведанной далью И тебя налету подхвачу. Мы ушли от проклятой погони, Перестань, моя крошка, рыдать. Нас не выдадут черные кони, Вороных уж теперь не догнать. Я хожу и хожу, и не знаю — Есть ли счастье на свете иль нет. Я девчонка еще молодая, Но душе моей тысячи лет.

КАТЯ

Полюбил Катю, поверил И квартиру Кате снял. Перед людями лицемерил, Воровал, Кате таскал. Но квартиры стало мало: Платья мягкие, как пух, Итальянские картинки Захотелось Кате вдруг. Захотелось Кате сразу Шелк, и бархат, и фарфор, Чтоб коляска воровская С шиком ездила во двор. «Это, Катя, денег стоит, Если взять да посчитать…» Катя плачет, Катя стонет, Посылает воровать. Раз осенней темной ночью Я с базара прихожу С разбитой головою, Посинел и весь дрожу. Прихожу я ближе к дому, Начинаю я стучать: «Что ж ты, Катя, не откроешь, Перестала узнавать?» А мне дворник отвечает: «Я в квартиру не пущу, Если будешь беспокоить, Я в милицию сведу». «Ах ты, Катя, где ты, Катя? Может, Катя умерла?» А мне дворник отвечает, Что квартира занята, Катя мебель и посуду Всю с собою увезла…

КАРЬЕРА

Помню,

в начале второй пятилетки Стали давать паспорта. Мне не хватило рабочей отметки, И отказали тогда. Что же мне делать со счастием медным? Надо опять воровать. Помню: решил я с товарищем верным Банк городской обобрать. Помню ту ночь, ленинградскую, темную. Быстро в санях мы неслися вдвоем, Лишь по углам фонари одиноко Тусклым мерцали огнем. В санях у нас под медвежею полостью Желтый лежал чемодан. Каждый из нас, из решившихся полностью, Холодный нащупал наган. Вот мы подъехали к зданью высокому, Вышли и тихо пошли. А сани с извозчиком быстро отъехали, Снег заметал их следы. Двое зашли в подворотню высокую, Чтобы замки отпирать. Третий остался на улице темной, Чтобы на стреме стоять. Вот мы зашли в помещенье знакомое — Стулья, диваны, шкафы, Денежный ящик с печальной истомою Тупо смотрел с высоты. Сверла английские, быстрые бестии, Словно три шмеля в руках, Вмиг просверлили четыре отверстия В сердце стального замка. Дверца открылась, как крышка у тачки. Я не сводил с нее глаз. Деньги советские ровными пачками С полок глядели на нас. Помню, досталась мне сумма немалая — Ровно сто тысяч рублей. Мы поклялись не замедлить с отвалом И выехать в тот же день. Прилично одетый, с красивым букетом, В сером английском пальто. Город в семь тридцать покинул с приветом, И даже не глянул в окно. Вот я очнулся на маленькой станции С южным названьем подстать. Город хороший, город пригожий — Здесь я решил отдыхать. Здесь на концерте я с ней познакомился, Начал кутить и гулять. Деньги мои все, к несчастию, кончились; Надо опять воровать. Деньги мои, словно снег, все растаяли — Надо вернуться назад, Вновь с головою браться за старое — В хмурый и злой Ленинград. Помню, подъехали к зданью знакомому, Только с другой стороны. Шли в этом доме не раз ограбления, Знало о том ГПУ. Сразу раздалось несколько выстрелов, Раненный в грудь я упал. И на последнем своем преступлении Карьеру вора потерял. Возьмите газету «Вечерняя Правда», Там на последнем листе Все преступления Ленинграда И приговоры в суде. Жизнь поломатая, жизнь развеселая, Кончилась ты под замком!.. Только вот старость, старуха горбатая, Бродит под старым окном.

ПОБЕГ

За окном кудрявая белая акация, Солнышко в окошечке, алым цветом лес. У окна старушечка, лет уже немало. С Воркуты далекой, ах, мать сыночка ждет. Вот однажды вечером принесли ей весточку, Сообщили матери, что в расцвете лет: «Соблазнив приятеля, Ваш сыночек Витенька Темной-темной ноченькой совершил побег». Он ушел из лагеря в голубые дали, Шел тайгой дремучею ночи напролет, Чтоб увидеть мамочку и сестренку Танечку. Шел тогда Витюшеньке двадцать первый год. Вот однажды ноченькой постучал в окошечко. Мать, увидев сына, думала, что это сон. «Скоро расстреляют, дорогая мама!» И, прижавшись к стенке, вдруг заплакал он. Ты не плачь, старушечка, не грусти, не надо! И слезами сына не вернешь назад. Капельки хрустальные на ветвях березы Тихо-тихо капали и роняли слезы.

ДОЛЯ

Где ты, юность моя? Где пора золотая? Скучно, грустно, виски серебрит седина. А в глазах огонек чуть блестит, догорая. И в руках все по-прежнему рюмка вина. Разве горе зальешь, разве юность вернется? Не вернуть мне назад, что потеряно мной. Да и та, что была, даже та отвернется, Не заметив меня под моей сединой. Может скажет она: «Вы ошиблись, простите, I’m Sorry…» Улыбнувшись лукаво, пройдет стороной. Но ошибся ли я? Вы получше взгляните — То ошиблась судьба, подшутив надо мной. Много горя и бед мне на долю досталось В диких дебрях тайги, в рудниках под землей. И повсюду судьба надо мною смеялась, Украшая виски роковой сединой. Что ж ты смотришь мне вспять, не смеешься уж больше, Испугалась, наверное, седин серебра. Знай, что это моя беспристрастная доля В мои пышные кудри седины вплела. Так играй, мой баян, мою душу терзая, Не вернуть уж того, что потеряно мной. Я дрожащей рукой свой бокал поднимаю, Пью за тех, чьи виски серебрят сединой. Где ты, юность моя? Где пора золотая? Скучно, грустно, виски серебрит седина, А в глазах огонек чуть блестит, догорая. И в руках все по-прежнему рюмка вина.

БЕРЕЗЫ

Березы, березы, березы, Вам плакать уж больше невмочь. Горьки и скупы ваши слезы, Как жизнь, уходящая прочь. Вы плачете ранней весною, Я ж плакал всю жизнь напролет, И годы всей жизни со мною. Вот мой наступает черед. Я видел березы с этапа: Вы ж плакали кровью тогда, Но я, стиснув зубы, не плакал, И нас унесли поезда. Вагон, правда, мой не купейный, И окна забиты на нем, И нет в том вагоне забвенья Ни утром, ни ночью, ни днем. Состав наш умчался на Север, Где нету российских берез, И каждый во что-нибудь верил, И каждый старался без слез. Я помню березы на зоне. Вы были и в этом краю. А вечером в лагерном звоне Вы жизнь украшали мою. Мне грезились ночью березы, Мне снились родные края. Мне виделись матери слезы, Больная старушка моя. Вся жизнь словно сказка с березами… Мне снятся кошмарные сны. И с этими жуткими грезами Мне не дожить до весны.