Блаженный
Шрифт:
– Одних хороших намерений мало!
– резюмировал Трурль.
– Если, допустим, совестные органы разместить не в их владельцах, а в соседях, на началах взаимности, что бы отсюда проистекло? Э, плохо, тогда ведь мои прегрешения терзали бы ближних, а я тем глубже погрязал бы в пороках! А если вмонтировать в обыкновенную совесть усилитель ее угрызений, чтобы недобрый поступок терзал виновного тысячекратно сильнее? Но тогда, из чистого любопытства, каждый сразу же сделает что-нибудь гадкое, дабы проверить, в самом ли деле новые угрызения угрызают так нестерпимо, и будет потом до конца своих дней метаться, как бешеный пес, искусанный упреками совести... Или испробовать совесть с обратным ходом и блоком стирания записи, ключи от которого были бы только у представителей власти... Нет, не получится - для чего же отмычки? А если устроить трансмиссию чувств - один чувствует за всех, все за одного? Ах да, это уже было, именно так действовал альтруизин... Можно еще сделать вот
До обеда он немного соснул, ибо размышления эти жестоко его утомили, а потом резво, бодро, проворно вскочил, чертежи начертил, программных лент надырявил, рассчитал алгоритмы и для начала построил блаженное общество на девятьсот персон. А чтобы равенство было в нем полное, сделал он всех похожими как две капли воды. Чтобы не передрались они из-за пищи, приспособил он их к пожизненному воздержанию от всякой еды и напитков: холодное пламя атома питало энергией их организмы. Потом уселся Трурль на завалинке и до захода солнца смотрел, как скачут они, визгом выказывая восторг, как делают ближним добро, гладя друг друга по головам и камни убирая друг у друга с дороги, как, веселые, бодрые, крепкие, поживают себе в довольстве и без тревог. Если кто-нибудь ногу вывихнул, столько набегало к нему отовсюду сограждан, что в глазах темнело, и влекло их не любопытство, но категорический императив сердечной заботы о ближнем. Поначалу, бывало, вместо того чтобы выправить ногу, от избытка доброй воли вырывали ее, но Трурль подрегулировал им редукторы, добавил резисторов, а потом пригласил Клапауция. Тот на радостный их ералаш посмотрел, восторженный визг их послушал, с миной довольно хмурой на Трурля взглянул и спросил:
– А грустить они могут?
– Глупый вопрос! Ясно, что нет!
– ответил конструктор.
– Значит, веки вечные придется им скакать, на лице довольство высказывать, творить добро и визжать во весь голос, что им распрекрасно?
– А как же!
Поскольку же Клапауций мало что скупился на похвалы, но так ни одной и не высказал, Трурль сердито добавил:
– Возможно, эта картина монотонна и не столь живописна, как батальные сцены, но моей задачей было сконструировать счастье, а не увлекательное зрелище для зевак!
– Коль скоро они ведут себя так потому лишь, что не могут иначе, отозвался Клапауций, - Добра в них не более, чем в трамвае, который потому лишь не может тебя переехать на тротуаре, что с рельсов сойти не способен. Не тот испытывает радость от добрых поступков, кто вечно должен гладить соседей по голове, рычать от восторга и камни у прохожих убирать из-под ног, но тот, кто сверх того может печалиться, плакать, голову камнем разбить, однако ж по доброй воле, по сердечной охоте не делает этого! А эти твои вынужденцы - всего лишь посмешище возвышенных идеалов, которые тебе в совершенстве удалось извратить!
– Помилуй, да ведь это разумные существа...- растерянно пролепетал Трурль.
– Разумные?
– молвил Клапауций.
– А ну-ка, посмотрим!
После чего, приблизившись в трурлевым совершенцам,
– Ну как, сударь, счастливы?
– Преизрядно!
– ответствовал тот, держась руками за голову, на которой вскочила шишка.
– А теперь?
– спросил Клапауций и так ему врезал, что тот полетел кувырком, но, не успев еще встать, еще песок изо рта выплевывая, кричал:
– Счастлив я, ваша милость! В полном восхищении пребываю!
– Ну вот, - кратко сказал Клапауций окаменевшему Трурлю и был таков.
Опечаленный сверх всякой меры конструктор завел своих совершенцев по одному в мастерскую и разобрал до последнего винтика, причем ни один из них отнюдь сему не противился, а некоторые посильно помогали разборке - держали разводные ключи, пассатижи и даже лупили молотком по черепной крышке, если та была пригнана слишком плотно и не поддавалась. Детали раскидал он обратно по полкам и ящикам, сорвал с чертежной доски чертежи, изодрал их в клочья, сел за стол, отчасти прогнувшийся под тяжестью фолиантов философско-этических, и тяжко вздохнул:
– Хорошенькая история! И опозорил же меня этот прохвост, сорвигайка, приятель так называемый!
Достав из стеклянной витрины модель пермутатора - аппарата, который любое ощущение трансформировал в позыв к сердечной заботе и всеобщей доброжелательности, положил он ее на наковальню и мощными ударами раздробил на кусочки. Но легче ему не стало. Повздыхал он, поразмышлял и принялся осуществлять другую идею. На этот раз изготовил он немалое общество - три тысячи поселян здоровенных, которые тут же голосованием равным и тайным избрали себе начальство и различными работами занялись: домов возведением, хозяйств ограждением, открытием законов Природы, игрищами да гульбищами. У каждого из них в голове имелся гомеостатик, а в нем - два больших приваренных по бокам кронштейна, между коими вольная воля его могла себе пресвободно гулять; однако же спрятанная под крышкой пружина Добра тянула в свою сторону гораздо сильнее, чем другая, поменьше, придерживаемая колодкой и имевшая целью одну лишь негацию и деструкцию. Сверх того, каждый из поселян был снабжен совестным индикатором, заключенным между зубатыми зажимными щеками, которые начинали грызть хозяина при малейшем уклонении от праведного пути. Как показали испытания пробной модели, угрызения совести были настолько ужасны, что угрызаемый трясся, как в лихорадке или пляске святого Витта. И только искреннее раскаяние, добронравие и альтруизм могли зарядить конденсатор, который затем, разряжаясь, ослаблял хватку угрызителя совести и совестной индикатор маслом умащивал. Что и говорить, прехитростно было это задумано! Трурль собирался даже соединить угрызения совести обратной связью с зубной болью, но в конце концов отказался от этого плана, опасаясь, что Клапауций снова затянет свое насчет принуждения, исключающего свободную волю. Впрочем, это было бы явной ложью, поскольку новые существа имели вероятностные приставки и никто, даже Трурль, не мог заранее знать, что они будут делать и как собой управлять. Крики восторга на улице долго не давали ему уснуть, но радостный этот гомон доставлял ему немалое удовольствие. "Теперь уж, - решил он, - Клапауцию не к чему будет придраться. Они, несомненно, блаженствуют, и притом не насильственно, по программе, но способом эргодическим, стохастическим и вероятностным. Наша взяла!" С этой мыслью уснул он сном богатырским и спал до утра.
Назавтра он не застал Клапауция дома; тот вернулся к обеду, и Трурль повел его прямо к себе, на Фелицитологический полигон. Клапауций осмотрел хозяйства, заборы, башенки, надписи, главное управление, его отделения, выборных, потолковал с поселянами о том о сем, а в переулке попробовал щелкнуть по лбу прохожего ростом пониже, но трое других взяли его немедля за шиворот и дружно, враскачку, с песнею вышвырнули за ворота селения, и хотя они зорко следили за тем, чтобы увечья ему какого не сделать, из придорожного рва выбрался он скособоченный.
– А?
– молвил Трурль, делая вид, будто вовсе и не заметил Клапауциева позора.
– Что скажешь?
– Завтра приду, - отвечал тот.
Видя, что приятель спасается бегством, Трурль снисходительно улыбнулся. На другой день пополудни оба конструктора снова пришли в поселение и обнаружили в нем немалые перемены. Сразу же задержал их гражданский патруль, и старший рангом заметил Трурлю:
– А ты что, сударик, косо посматриваешь? Али пташек пенья не слышишь? Цветиков алых не видишь? Выше головушку!
Второй, поскромнее рангом, добавил:
– Ну ты у меня - весело, бодро, по-молодецки!
Третий ничего не сказал, а лишь кулаком бронированным огрел конструктора по хребту, да с хрустом, после чего все трое повернулись к Клапауцию; но тот, не ожидая никаких разъяснении, так встрепенулся по собственной воле, так браво вытянулся по стойке "радостно", что те, не тронув его, удалились. Сцена эта настолько ошеломила создателя, хотя и невольного, новых порядков, что он превратился в каменное изваяние, уставившись с открытым ртом на плац перед фелицейским участком, где построенные в боевые каре поселяне радостно, по команде, кричали: