Блаженство по Августину
Шрифт:
Хороший благоустроенный каменный амфитеатр в столице проконсульской Африки наличествует, но своей постоянной гладиаторской школы в Картаге не имеется — как-то в последние времена ни у кого не сложилось, не залучилось, не получилось. Поэтому отцы города и состоятельные декурионы часто и охотно прибегают к профессиональному содействию ланисты Константа Фезона. Ведь дух захватывающие зрелища и развлечения гражданам всякого рода-племени, сословия и состояния любо-дорого требуются не меньше хлеба насущного и ежедневного мытья в термах.
Если хочешь заиметь всенародную популярную любовь и демократическую поддержку квиритов,
Скажем начистоту: таковы природа и человеческая грязная жизнедеятельность, коль скоро повсюду от рождения до смерти полновластно господствуют живая смерть и мертвая жизнь. Любое бренное и тленное тело рано или поздно приговорено и обречено на умирание. Из праха в прах.
На природе от грязи и пыли на проселочной дороге тоже никак не избавиться, а потому лучше далеко обогнать пылящие повозки, затем пустить лошадей шагом и предаться неспешной попутной философской беседе. Не во грех и не в ущерб, если в ней немного поучаствует ливиец Фезон, знающий что почем в театральных и цирковых представлениях.
— …Простому зрителю ой как хочется возомнить себя там внизу, на арене со львами, привидеться самому себе великим и могучим воителем, бесстрашным удалым охотником на диких зверей, отважным колесничим, ухарски нахлестывающим шалую квадригу. Хотя для того заурядный жирный завсегдатай конских состязаний и гладиаторских спектаклей не обладает ни доблестью, ни храбростью, нет у него самых примитивных навыков, сноровки или маломальской подготовки.
Смерть на арене всегда привлекает только тех, у кого сердце заплыло жиром, — глубокомысленно итожил личные театральные наблюдения за низменной людской натурой ланиста Констант Фезон. Даром что ему приходится физически взирать на публику снизу вверх, видимо, морально оценивает он ее с высоты настоящего положения, профессионализма. И мнение у него о ней складывается весьма низкое, как и у немало искушенного в своем деле человека, кому свойственно воспринимать пренебрежительно болванов и профанов, не посвященных в таинства, трудности и подоплеку его искусства или ремесла.
Августин как-то не ожидал подобного глубокомыслия и проникновенного понимания от старого пройдошливого ланисты, насилу увязавшегося за молодыми философами, поначалу пустившими лошадей резко вскачь, чтобы поскорее оторваться от медленно плетущегося каравана. Зато Романиан посматривал на друга Аврелия с некоторой гордостью и самомнением: знай, мол, наших — цирковых да конюшенных мудрецов.
Понятно, чeгo наш дорогой друг Скевий имеет в виду, если когда-то у его отца ливиец Констант в молодости великолепно объезжал и укрощал зверских и свирепых гетулийских жеребцов.
— Действительно, — вдумчиво согласился с умудренным опытом ланистой Константом молодой ритор Аврелий, — в театральных действах многие зрители миметически, подражательно так же ставят себя на место актеров, переживая вместе с ними чужие чувства, какие автор вложил в исполнителей творческих замыслов и вымыслов.
— А я о чем вам говорю, мои дражайшие
Ритор Аврелий ничего не имел против того, чтобы ланиста Констант самовольно записался в его коллеги. По сути дела, их ремесла, профессии, искусства обоюдно соответствуют одно другому, если оба они создают условия, готовят, обучают ответственных учеников для участия в ристаниях на том или ином жизненном достаточно театральном и публичном, порой истинно трагедийном, поприще.
Потому он и продолжил обмен мнениями в том же откровенном ключе:
— …Почему человеку так хочется печалиться при виде горестных и трагических событий, испытать которые он сам отнюдь не желает? И со всем тем он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама эта печаль для него наслаждение. Удивительное безумие!
Человек тем больше волнуется в театре, чем меньше он сам как-либо защищен от подобных переживаний. Но когда он мучится сам за себя, это называется обычно страданием. Когда же мучится вместе с другими — состраданием и сочувствием.
Но как можно сострадать выдумкам на сцене? Слушателя ведь не зовут на помощь, его приглашают только печалиться, и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов, чем больше печалится.
Когда старинные или вымышленные бедствия представлены так, что зритель не испытывает печали и гнева, то он уходит, зевая и бранясь. Если же его заставили печалиться, гневаться, сопереживать, то он сидит, поглощенный зрелищем, и радуется, наслаждается, восхищается…
Сродни трагедии также гладиаторские зрелища в амфитеатре. Как только увидит зритель кровь, он тотчас невольно упивается свирепостью. Пусть себе до того он был трижды предвзято предубежден и предупрежден. Теперь он не отворачивается, а глядит, не отводя глаз. Он неистовствует, не замечая того, наслаждается опаснейшей борьбой, пьянея кровавым восторгом. Он уже не тот независимый человек, пришедший посторонь взглянуть на занятное представление, но один из вовлеченной тысячеглазой разгоряченной толпы, которая исступленно вопит и безумствует в едином слитном порыве во все многотысячное горло, каковое, кажется, у нее одно на всех.
Такие вот мысли мне намедни навеяло исповедальное письмо нашего общего друга Алипия из Рима…
Путники и не заметили, как за увлекательной дорожной беседой прибыли в пригородное пунийское имение Мильката, двоюродного брата Скевия Романиана. Успели вовремя, чтобы застать разгар хлопотливых приготовлений к послеполуденному празднеству сбора нового урожая картагской лозы.
Конечно же, земли в окрестностях Картага не те, что в Каламе или в Гиппоне, дающие вина не хуже, может статься, и получше, чем черный, поэтически бессмертный фалерн или же именитое светло-золотое цекубское. Однако и продукт от земнородных щедростей красной африканской лозы, взращиваемой под пылающим южным солнцем вблизи большого города, иногда бывает достоин искренних похвал, непритворных славословий тонких ценителей и признанных арбитров хмельного пития.