Блеск и нищета куртизанок
Шрифт:
– Стало быть, ты делаешь ее твоей наследницей? Вот до чего доводят нас эти негодницы, когда мы, по глупости, любим их…
– Да, но не давай ей ни каньки (ни гроша), покуда я не сковырнусь!
– Твоя воля священна, – сказал Жак Коллен серьезным тоном. – А дружкамни гроша?
– Ни гроша! Они меня продали, – отвечал Чистюлька злобно.
– Кто тебя выдал? Хочешь, я отомщу за тебя? – с живостью сказал Жак Коллен, пытаясь вызвать в нем чувство, способное еще взволновать такие
Тут убийца, ошалевший от счастья, бессмысленно уставился на своего даба.
– Но, – сказал дабв ответ на это красноречивое выражение, которое приняла физиономия каторжника, – я теперь ломаю комедию только ради Теодора. Ежели водевиль увенчается успехом, старина, то для одного из моих дружков, а ты из их числа, я способен на многое…
– Если ты только расстроишь сегодняшнюю церемонию с бедняжкой Теодором, я сделаю все, что ты захочешь.
– Да она уже расстроена. Уверен, что выужу его сорбоннуиз когтей Аиста. Видишь ли, Чистюлька, коли ты не хочешь сгореть, надо протянуть друг дружке руку… Один ни черта не сделаешь…
– Твоя правда! – вскричал убийца.
Согласие между ними так прочно восстановилось и вера его в дабабыла столь фанатична, что Чистюлька не колебался больше.
Он открыл тайну своих сообщников, тайну, так крепко хранимую до сих пор. А Жак Коллен этого только и желал.
– Так вот! В мокромделе Рюфар, агент Биби-Люпена, был в одной трети со мной и с Годе…
– Вырви-Шерсть?.. – вскричал Жак Коллен, называя Рюфара его воровской кличкой.
– Он самый! Канальи продали меня, потому что я знаю их тайник, а они моего не знают…
– Э! Да это мне на руку, ангел мой! – сказал Жак Коллен.
– Как это так?
– Да ты погляди, – отвечал даб, – как выгодно человеку довериться мне безоговорочно! Ведь теперь твоя месть – козырь в моей игре! Я не спрашиваю тебя, где твой тайник. Ты скажешь мне о нем в последнюю минуту; но сейчас скажи мне все, что касается Рюфара и Годе.
– Ты был нашим дабом, ты им навсегда и останешься! У меня не будет тайн от тебя, – отвечал Чистюлька. – Мое золото в погребе у Гоноры.
– А не продаст тебя твоя маруха?
– Дудки! Она и знать не знает о моем рукоделии! – продолжал Чистюлька. – Я напоил Гонору, хотя эта женщина и на духу у кармана ничего не вызвонит (и на допросе у полицейского комиссара
– Да, тут может скиснуть самая чистая совесть! – заметил Жак Коллен.
– Стало быть, зенькипялить на меня было некому… Вся живность спала в курятнике. Золото на три фута под землей, за бутылями с вином. А сверху я насыпал щебня и известки.
– Ладно! – сказал Жак Коллен. – А другие тайники?
– Рюфар пристроил свой сламу Гоноры, в комнате бедняжки… Она у него в руках, – боится, чтобы ее не обвинили как сообщницу в укрывательстве краденого и чтобы не пришлось ей кончить дни в Сен-Лазаре.
– Ах, ракалья! Вот как фараоново племя(полиция) заканчивает воспитание воров! – сказал Коллен.
– Годе стащил свой сламк сестре, прачке, честной девушке. А девчонка и не подозревает, что может заработать пять лет голодной! Парень поднял половицы, положил их обратно и задал винта!
– Знаешь, на что ты мне нужен? – сказал тогда Жак Коллен, вперив в Чистюльку свой властный взгляд.
– На что?
– Чтобы ты взял на себя дело Мадлены…
Чистюлька отпрянул было назад, но под пристальным взглядом даба тут же снова принял позу, выражающую покорность.
– Э-ге! Ты уже отлыниваешь! Путаешь мне карты! Да ты пойми, четыре убийства или три, не все ли равно?
– Может и так…
– Клянусь мегомВеликого братства, нет у тебя сиропа в вермишелях(крови в жилах). А я-то думал тебя спасти!..
– А как?
– Малява! Обещай вернуть золото семье, вот ты и в расчете! И закатишься на лужокпожизненно. Я ни гроша не дал бы за твою сорбонну, будь у них деньги в кармане, но сейчас ты стоишь семьсот тысяч, дурень!
– Даб! Даб!– вскричал Чистюлька на верху блаженства.
– И кроме того, – продолжал Жак Коллен, – мы свалим убийство на Рюфара… Тут-то Биби-Люпену конец… Он у меня в руках!
Чистюлька остолбенел, пораженный этой мыслью, глаза его расширились, он стоял точно изваяние. После трех месяцев тюрьмы и долгих совещаний с дружками, которым он не назвал своих сообщников, готовясь предстать перед судом присяжных и осознав содеянные им преступления, он впал в крайнее отчаяние, потеряв всякую надежду, так как подобный план не пришел никому в голову из его погоревшихсоветчиков. Поэтому, увидев проблеск такой надежды, он просто поглупел от счастья.