Блистательная жизнь
Шрифт:
– А не опасно ли будет подписаться?
Ему ответили:
– Как же может быть опасно, когда объявлена конституция?
И он взял лист и торжественно вывел на нем:
"К сему прошению всецело подписуюсь. Мирон Гуржин."
– Это и многословно и не совсем точно, - сказали ему.
Но он ответил вызывающе:
– Ничего! Пусть!.. Пусть во всем городе знают, какой у меня красивый почерк!
Когда он бил комаров на себе летом, то приговаривал однообразно, однако вполне серьезно:
–
А когда покупал что-нибудь в магазине, то никогда, принеся домой пакеты, не резал на них шпагата ножом, а непременно развязывал, какие бы ни были тугие узлы: чтобы не выводились в доме деньги.
Феона Петровна говорила "вифлеемица" вместо "инфлуэнца", "животрепячая рыба", "клетчистое платье" и в первое время, когда вышла замуж, ретиво учила своего мужа по вечерам играть в какие-то "лягушечьи дурачки".
Но серьезный Мирон Мироныч этому безделью не поддался.
Иногда она грустила по своей веселой девичьей поре, говоря мечтательно:
– Бывало, соберемся и танцуем, танцуем себе, танцуем, пока гармонист наш "Тоску по родине" не заиграет... Тогда уж, разумеется, расходись по своим домам.
И добавляла к этому соблазняюще:
– Хоть бы когда в театр нам сходить!
Он же отвечал каменно-твердо:
– Ничего... Хороши и без театра...
– Ну, как же так хороши!.. Все-таки там что-нибудь иной раз увидишь!..
– убеждала она.
А он:
– Что же из того, что увидишь?.. И яблоки у соседа в саду вон висят, и мы их со двора своего тоже видим, а они все же не наши с тобой... Увидишь в карман не положишь...
Пробовала Феона Петровна дома в первое время веселиться так: встретит его, когда он только что вернется со службы, и скинет фуражку, и скажет ему таинственно и вся лучась сквозь щели узеньких серых глаз:
– А у меня медведь!
– Ка-кой мед-ведь?
– отступит он боязливо.
– Такой! Настоящий!
– Где медведь?
– занесет ногу назад за порог Мирон Мироныч.
– Вот он!
Тут она кидалась ему на шею и ерошила его волосы, как могла.
– Посмотри теперь на себя в зеркало, не медведь?
Но Мирон Мироныч не способен был понимать никаких шуток, - он только запомнил это, чтобы отучить ее петь.
И когда она начинала петь тонким и жалостным голосом, возясь над тем или иным по хозяйству, он подходил к окну на улицу, отворял его (или форточку в нем, если это случалось зимою) и говорил мрачно как будто кому-то назойливому:
– Это не ваша гиена воет, нет, не ваша!.. Что из того, что зверинец у вас разбежался?.. Никакого нам дела до этого нет!.. Похоже на вашу гиену?.. Ну, что же что похоже! А только это - наша гиена, а совсем не ваша!
Так понемногу Феона Петровна совсем отвыкла петь.
Уже к пятому году супружества
И если думающий о смерти Мирон Мироныч без ее ведома купил чугунный крест на могилу, то она, поглощенная заботами о жизни, в первый же год замужества, проходя с базару мимо одного скромного дома и разобравши крупное объявление на его воротах: "Богословские книги, проповеди и супружеская кровать продаются", сделала тоже самочинную покупку, и, конечно, не богословскими книгами и проповедями, а супружеской кроватью вдовой попадьи украсилась спальня Мирона Мироныча.
Однако кровать оказалась несчастливой: Феона Петровна не тяжелела и говорила по этому поводу недоуменно:
– Что же это такое? Вроде как пострамление!.. Или это мне за то, что я на полотенце к образам ангела вышила, а он у меня какой-то кривой оказался?.. Ну, так разве же это я нарочно?
Но, убиваясь и оплакивая в одиночестве свою бесплодность, она неудержимо толстела.
К скромному жалованью своему Мирон Мироныч прирабатывал немного в тех случаях, когда его посылали определять убытки при маловажных пожарах. Тогда каждому хозяину хотелось, чтобы в протоколе осмотра сгоревшего было гораздо больше, чем на самом деле, и для достижения этого под протокол подсовывалась та или иная кредитка, но очень жалких качеств.
И Феона Петровна не тратила денег на пустяки: она хозяйничала толково, аккуратно, ретиво и с полным пониманием своего дела.
III
Есть иранская пословица: "Время - отец чудес"... Но время летело над домиком Мирона Мироныча, чудес же от него не было.
Может быть, они и хотели иногда проникнуть в какое-либо из пяти окошек этого обиталища, но остановились перед несокрушимой стеною безулыбочности и расчетливости, как известно не допускающей никаких чудес.
Даже когда Феона Петровна, не в меру располневшая и засыпавшая почему-то только на левом боку, вскакивала среди ночи от перебоев сердца и начинала жаловаться на страшные сны, Мирон Мироныч спрашивал несочувственно:
– Что же ты все-таки такое страшное видишь?
– Да все их же поганых, чертей!
– стонала Феона Петровна.
– Гм... И что же они?.. Как же?
– Да все гонятся за мною и гонятся, гонятся и гонятся, проклятые!
– А догнать, значит, они тебя не могут?
– От них какое же еще спасенье? Возьму да проснусь со страху!
– И как же у них - все, стало быть, явственно? И рожки и хвосты видно?
– Ну, а как же еще?
Мирон Мироныч добросовестно думал минут десять, и, когда супруга вновь уже засыпала, кое-как устроившись на правом боку, он объяснял ей серьезно и спокойно: