Блистательный Гильгамеш
Шрифт:
Обоим им было не подняться с колен. Они стояли друг перед другом измученные, каждый из них уже не столько пытался повалить другого, сколько поддерживал соперника в объятиях.
Наконец, Гильгамеш, едва успокоив дыхание, проговорил:
— И силен же ты, Энкиду! Теперь я убедился, что это именно ты и никто другой. Это тебя я не мог победить недавно во сне, теперь же сон повторился и наяву. Чем бесполезно терзать друг друга, не стать ли нам лучше друзьями, как и повелели мне боги?
— Да и ты могуч, Гильгамеш. А я-то считал, что справлюсь с любым, кто живет
— Энкиду, вижу боги не зря послали тебя, — проговорил Гильгамеш. — Я согласен. Пусть сегодняшний день станет последним в постройке стены. Будем же братьями!
После этих слов два великана помогли подняться друг другу, обнялись, поцеловались и поклялись быть навеки друзьями.
Гильгамеш, едва держась на ногах от усталости, отвел Энкиду в покои для почетных гостей. Там Энкиду спал день, ночь и следующий день. Сам же Гильгамеш, верховный жрец Урука, приняв омовение, умастив тело душистым елеем, снова вернулся в покои богини Ишхар. Каждый знает, что человек перед богами должен предстать чистым душою и телом. И Гильгамеш делал все, что положено, чтобы и эта богиня не забыла оказать свои милости для Урука.
Жители, не услышав утреннего барабана, призывающего их на работы, слегка растерялись, но по привычке вышли на улицы. Так и стояли они, переговариваясь друг с другом, не зная куда идти и чем заниматься, пока к ним не спустился глашатай.
— Боги довольны стеною Урука, ее высотою и толщиной! — объявил глашатай. — И с этого дня каждый возвращается к тем делам, которые он оставил. Горшечники могут лепить горшки, корабельщики — строить суда, купцы — отплывать в дальние страны, супруги — радовать друг друга своею любовью.
И был праздник в каждой семье. Всякий благодарил богов, царя Гильгамеша и пришедшего из степи великана Энкиду.
А Гильгамеш сказал своему новому другу:
— Пойдем, я хочу показать тебя матери.
— Я хочу показать тебя матери, — сказал Гильгамеш и повел нового друга к той, кого при жизни считали уже полубогиней.
Робко вошли они в сумеречные покои Нинсун.
Светильники вдоль стены отбрасывали мигающий свет на каменные фигуры семейных предков — богов. Там, в середине горел вечным огнем главный светильник — он освещал фигуру того, кто запомнился многим как человек, как великий герой и правитель Урука, принесший городу много славных побед. То был Лугальбанда, отец Гильгамеша.
В глубине покоев, что звались Эгальмахом, в широком плетеном кресле полулежала та, что хранила спокойную мудрость и печаль по ушедшему мужу.
Тихо подвел к ней за руку друга своего Гильгамеш.
— Мать моя, всеведущая Нинсун! Я привел к тебе Энкиду, о котором ты сама рассказала мне. Взгляни же на того, кого боги создали, чтобы меня вразумить. Сильней его нет в степи никого. Лишь воинство бога Ана
Взглянула на Энкиду всеведущая Нинсун и тихая, грустная улыбка на мгновение осветила ее лицо. В этот миг разглядела она и те подвиги, что он совершит, и тот страшный конец, который боги начертят Энкиду среди судеб людей.
Но знала она и другое: пока не прожита человеком день за днем его жизнь до конца, нет у судьбы точного рисунка, может измениться она, как меняют свое течение реки.
— Я рада, — сказала всеведущая, — что и сын мой, нашел, наконец, друга, равного себе. Береги же, Энкиду, его, словно брата, а я принимаю тебя в свои сыновья.
Так же тихо, как и вошли, покинули Гильгамеш и Энкиду жилище Нинсун.
Покинули Гильгамеш и Энкиду жилище Нинсун, и царь снова отправился заниматься делами города. Лишь далекие от власти наивные люди могут подумать, что царская жизнь проходит в беспечности.
В городе лишь Энкиду бродил в праздном безделье. Здесь, в Уруке, ему не надо было думать о пище — еду доставляли слуги на широких блюдах из золота. И прозрачную, как горный хрусталь, прохладную воду из темных глубин царского колодца приносили ему. И сикеру — веселящий напиток он мог пить сколько угодно.
Только не хотелось ему веселиться.
Энкиду страдал от безделья. Его брат и друг Гильгамеш днем вершил дело в суде, осматривал корабли, что вязали из охапок тростника, заготовленного на берегу реки, мастерские оружейников, выезжал на поля, проверял, как роют каналы. Ночью же он встречался в храмовых брачных покоях с богинями, и был занят от утра до утра.
Энкиду, умащенный елеем, в белом дорогом одеянии, которое ежедневно меняли ему слуги, слонялся по жарким улицам среди праздных, освобожденных от работ стариков и не знал, чем бы себя занять. Он чувствовал, что силы его от безделья уходят.
Люди любили его по-прежнему и не раз на улице встречный прохожий говорил про него своему другу:
— Взгляни, вон Энкиду идет. Посмотри, какие у него длинные распущенные волосы, он их никогда не стрижет. Он не знает своих родителей, и хотя единственными его друзьями были степные звери, говорят, он умнее многих из нас.
— Я слышал о нем. Его привела в город Шамхат. Быть может богиня Иштар ей позволит покинуть храмовое служение и тогда она станет женою Энкиду. Видишь, какое печальное у него лицо небось от того, что он редко видит красотку Шамхат.
Но Энкиду печалился не только из-за Шамхат. Он попробовал приподнять корабль, чтобы сдвинуть его с берега в воду, но корабль даже не шелохнулся. Лишь когда носильщики разгрузили его, Энкиду, напрягшись, столкнул судно в реку.
В другой раз он с трудом забросил на плечи двух диких быков, забежавших на храмовые огороды и убитых охотниками. А когда однажды на глазах у всех он не смог поднести к строящемуся храму колонну, вырубленную из целого кедра, то пришел к Гильгамешу и сел рядом с ним в молчанье и скорби.