Блистающий мир. Бегущая по волнам(изд.1958)
Шрифт:
— Здорово я вас обчистил! — вскричал Тоббоган, сжимая деньги.
Случайно взглянув на Дэзи, я увидел, что она смешивает брошенные мной карты с остальной колодой. С ее красного от смущения лица медленно схлынула кровь, исчезая вместе с улыбкой, которая не вернулась.
— Что у него было? — спросил Тоббоган.
— Три дамы, две девятки, — сказала девушка. — Сколько ты выиграл, Тоббоган?
— Тридцать восемь фунтов, — сказал Тоббоган хохоча. — А ведь я думал, что у вас тоже карре!
— Верни деньги.
— Не понимаю, что ты хочешь сказать, — ответил Тоббоган. — Но, если вы желаете…
—
— Вот видишь, — заметил Тоббоган с облегчением, — а потому удержи язык.
Дэзи загадочно рассмеялась.
— Вы плохо играете, — с сердцем объявила она, смотря на меня трогательно гневным взглядом, на что я мог только сказать:
— Простите, в следующий раз сыграю лучше. Должно быть, мой ответ был для нее очень забавен, так как теперь она уже искренне и звонко расхохоталась. Шутливо, но так, что можно было понять, о чем прошу, я сказал:
— Не говорите никому, Дэзи, как я плохо играю, потому что, говорят, если сказать, — всю жизнь игрок будет только платить.
Ничего не понимая, Тоббоган, все еще в огне выигрыша, сказал:
— Уж на меня положитесь. Всем буду говорить, что вы играли великолепно!
— Так и быть, — ответила девушка, — скажу всем то же и я.
Я был чрезвычайно смущен, хотя скрывал это, и ушел под предлогом выбрать для Дэзи книги. Разыскав два романа, я передал их матросу, с просьбой отнести девушке.
Остаток дня я провел наверху, сидя среди канатов.
Около кухни появилась и исчезла Дэзи; она стирала.
«Нырок» шел теперь при среднем ветре и умеренной качке. Я сидел и смотрел на море.
Кто сказал, что «море без берегов — скучное, однообразное зрелище»? Это сказал многий, лишенный имени. Нет берегов, — правда, но такая правда прекрасна. Горизонт чист, правилен и глубок. Строгая чистота круга, полного одних волн, подробно ясных вблизи; на отдалении они скрываются одна за другой; на горизонте же лишь едва трогают отчетливую линию неба, как если смотреть туда в неправильное стекло. Огромной мерой отпущены пространство и глубина, которую, постепенно начав чувствовать, видишь под собой без помощи глаз. В этой безответственности морских сил, недоступных ни учету, ни ясному сознанию их действительного могущества, явленного вечной картиной, есть заразительная тревога. Она подобна творческому инстинкту при его пробуждении.
Услышав шаги, я обернулся и увидел Дэзи, подходившую ко мне с стесненным лицом, но она тотчас же улыбнулась и, пристально всмотревшись в меня, села на канат.
— Нам надо поговорить, — сказала Дэзи, опустив руку в карман передника.
Хотя я догадывался, в чем дело, однако притворился, что не понимаю. Я спросил:
— Что-нибудь серьезное?
Она взяла мою руку, вспыхнула и сунула в нее, — так быстро, что я не успел сообразить ее намерение, — тяжелый сверток. Я развернул его. Это были деньги — те тридцать восемь фунтов, которые я проиграл Тоббогану. Дэзи вскочила и хотела убежать, но я ее удержал. Я чувствовал себя весьма глупо и хотел, чтобы она успокоилась.
— Вот это весь разговор, — сказала она, покорно возвращаясь на свой канат. В ее глазах блестели слезы
— Милая Дэзи, — сказал я, тронутый ее гордостью, — если я виноват, то, конечно, только в том, что не смешал карты. А если бы этого не случилось, то есть не было бы доказательства, — как бы вы тогда отнеслись?
— Никак, разумеется; проигрыш есть проигрыш. Но я все равно была бы очень огорчена. Вы думаете — я не понимаю, что вы хотели? Оттого, что нам нельзя предложить деньги, вы вознамерились их проиграть, в виде, так сказать, благодарности, а этого ничего не нужно. И я не принуждена была бы делать вам выговор. Теперь поняли?
— Отлично понял. Как вам понравились книги?
Она помолчала, еще не в силах сразу перейти на мирные рельсы.
— Заглавия интересные. Я посмотрела только заглавия — всё было некогда. Вечером сяду и почитаю. Вы меня извините, что погорячилась. Мне теперь совестно самой, но что же делать? Теперь скажите, что вы не сердитесь и не обиделись на меня.
— Я не сержусь, не сердился и не буду сердиться.
— Тогда все хорошо, и я пойду. Но есть еще разговор…
— Говорите сейчас, иначе вы раздумаете.
— Нет, это я не могу раздумать, это очень важно. А почему важно? Не потому, что особенное что-нибудь, однако я хожу и думаю: угадала или не угадала? При случае поговорим. Надо вас покормить, а у меня еще не готово, приходите через полчаса.
Она поднялась, кивнула и поспешила к себе на кухню или еще в другое место, связанное с ее деловым днем.
Сцена эта заставила меня устыдиться; девушка показала себя настоящей хозяйкой, тогда как, — надо признаться, — я вознамерился сыграть роль хозяина. Но что она хотела еще подвергнуть обсуждению? Я мало думал и скоро забыл об этом; как стемнело, все сели ужинать, по случаю духоты, наверху, перед кухней. Тоббоган встретил меня немного сухо, но так как о происшествии с картами все молчаливо условились не поднимать разговора, то скоро отошел; лишь иногда взглядывал на меня задумчиво, как бы говоря: «Она права, но от денег трудно отказаться, черт побери». Проктор обращался ко мне с усиленным радушием, и если он знал что-нибудь от Дэзи, то ему был, верно, приятен ее поступок; он на что-то хотел намекнуть, сказав: «Человек предполагает, а Дэзи располагает!» Так как в это время люди ели, а девушка убирала и подавала, то один матрос заметил:
— Я предполагал бы, понимаете, съесть индейку. А она расположила солонину.
— Молчи, — ответил другой, — завтра я поведу тебя в ресторан.
На «Нырке» питались однообразно, как питаются вообще на небольших парусниках, которым за десять — двадцать дней плавания негде достать свежей провизии и негде хранить ее. Консервы, солонина, макароны, компот и кофе, — больше есть было нечего, но все поглощалось огромными порциями. В знак душевного мира, а может быть и различных надежд, какие чаще бывают мухами, чем пчелами, Проктор налил всем по стакану рома. Солнце давно село. Нам светила керосиновая лампа, поставленная на крыше кухни.