Ближе к истине
Шрифт:
— А вам чего? — спрашивает. И хвать, хвать рукой край простынки, пытается прикрыть свои грудешки.
— Мне-то ничего, — говорю. — А вот вам стыдно должно быть. Дочь напугали. — И поворачиваюсь уходить.
— Дядя! Дяденька! — вцепилась мне в руку девочка. — Не уходите. Она снова начнет вешаться!
Хозяйка смотрит на нее тупо.
— Ты что, Катька?
— Ни чо! Вставай, одевайся. Дядя из милиции…
У той круглые глаза. Удивляется.
— А при чем милиция? За это разве забирают?
— Забирают, — говорю ей. —
Катя там сгребла в кучу постель, потом пришла ко мне. Я тихонько спрашиваю:
— Чего она? Спятила?
— Да нет. Нам жить не на что. Все, что было в доме — продала. — Она кинула взглядом по комнате. И тут я только обратил внимание, что в комнате пусто. Одна скамейка, какие в парках стоят. На скамейке одежонка вместо постели. Видно, здесь обитает Катя. Она подождала, пока я дивился убожеству их жилья, потом и говорит: — На работу ее не берут — пьяница. Вчера они тут с Палычем пили, — она пнула ногой флакон из-под лосьона. — Потом голые бегали. Потом целовались и… — Она стыдливо уронила глаза. — А когда он ушел домой к жене, сказала —
повешусь. Всю ночь ее рвало — пена изо рта. Я ее марганцовкой поила. Она еще шутит: дай, говорит, закусить. Потом стала вешаться… Нет, она хорошая. Работала в торговле. И чего только у нас не было! Мебель — стенка, мягкие кресла, хрусталь… Даже видик!..
И туг входит Она. Хозяйка, значит. Прихорашивается. В ситцевом халатике, лицо мятое. Молодая еще — лет тридцати пяти. Не дурна собой. Но худая и сильно, как бы это сказать, — «прокисшая» что ли. От пития и распугства. Я смотрю на нее и вспоминаю на полу ее заголенную. (У соседа этак блеснули глаза, видно, живо представил себе ту картинку. А я себе думаю: как необоримо у нас любопытство к обнаженному женскому телу! Поистине мы циники!) Между тем, сосед мой, посветившись сладострастием, продолжал:
— Посматривает на меня хмуро. С этаким, знаешь, бабским вызовом, как это они делают, когда смотрят в глаза мужчине, который удостоился созерцать их ослепительные прелести.
— Мне что, собираться? — спрашивает.
— Никуда вам собираться не надо. Не из какой я не из милиции. Это мы с Катей так, для острастки.
— Хм! — Она как-то сразу преобразилась. — Вы мне мужа моего бывшего напоминаете. Все из торговли меня увольнял…
— Надо было послушаться, — говорю.
— Надо было! Только вы не представляете себе, что такое торговля. Это преисподняя, где человек теряет все человеческое… Вот что, дядя, не найдется ли у тебя лишняя штучка. Тыщенка. На бутылку хорошего вина. А то уже надоело парфюмерию глушить, — и футболит ногой пузырек из-под лосьона «Свежесть». — Хочется выпить по-человечески. Может в последний раз…
— Куда уж там! — говорю. — И так вон девочку напугали.
— А ничего страшного! Избавится только от мамки-дуры.
— Ну ты даешь, хозяйка, — я от возмущения не знаю что и сказать. И снова поворачиваюсь уходить. Думаю
— Дядя! Дяденька! Побудьте еще немного! Пока она успокоится.
Сама метнулась в ванную и несет большую бутылку
импортного вина. А в ней почти половина еще. Видно, гости когда-то не допили, а она спрятала от матери. Хозяйка кинулась к ней радостная. А та бутылку за спину.
— Не — ет! Вот дяденька распорядится, — и протягивает мне.
«Ну, думаю, еще не хватало мне пить в такой компании!..» А хозяйка сбегала на кухню и тянется со стаканом, клянчит:
— Ну пожалуйста! Ну скорее… — Не терпится ей.
Налил граммов пятьдесят. Она хвать у меня из рук, и
одним махом. И ладошкой похлопала по пустому рту, как бы закусила. Сразу оживилась. Глаза заискрились.
— Хочешь, — говорит, — тост скажу? Налей еще глоток. Ты такого не слыхал.
Смотрю на Катю, мол, как? Она кивает согласно.
— Только чуть — чуть! Самую малость.
Я налил. Она снова хвать. И говорит:
— Чтоб они сдохли! — это, значит, тост такой. Мне не понравился. Я удивляюсь. Она мне поясняет: — У нас в торговле, когда я работала, был тост такой. Чтоб наши конкуренты и налоговая инспекция сдохли. А теперь я им всем того желаю. Чтоб все они попередохли. А с ними и перестройщики — реформаторы. На поверку все они воры и ублюдки. Понимаешь?
— Понимаю. Но тост все-таки…
— Плесни еще — скажу хороший. — И подставила стакан.
Катя взяла у меня бугылку и сама налила. Чуть — чугь, на донышке. На этот раз хозяйка (уже поправилась немножко) неторопливо, манерно этак отставила на отлете мизинец, хукнула по всем правилам питухов, выпила и говорит: «Чтоб мы не сдохли». Ну это еще куда ни шло.
Вдруг обошла меня этак, словно коня на смотру, и говорит:
— Слушай! Бери меня в жены. Ничего, что ты уже дедушка. Зато я молодая. Во будет пара! Я баба ласковая и сексуальная. И вообще. Если меня отмыть, подкормить и отвадить от выпивки… — И распахивает халатик. А там!.. — У соседа моего слегка заклинило дыхание. — А там, веришь? По нулям. То есть, ничегошеньки. Хоть бы тебе мини — бикини. Да еще крутнулась передо мной, руками наставила на меня сисенки… Катя, та в крик: «Мамка! Бесстыжая!..»
Я, конечно, ходу. Следом за мной Катя. Бегим мимо
мусорных ящиков, она туда бутылку с остатками: «Все равно найдет и выпьет».
Проводила она меня, поблагодарила. Постояли мы вот здесь, — сосед указал себе под ноги. — На этом месте. На душе скверно: человек в беде. Хоть бы взрослая, а то ребенок. Говорю, зайдем — покушаешь хоть. Нет, говорит. Спасибо. Надо домой идти, смотреть за ней. Вздохнула, покачала своей белобрысенькой головкой, подняла сжатый кулачок, мол, выстоим. И говорит: «Чтоб мы не сдохли!» И я в ответ то же. Вроде боевого девиза. Когда летали в войну, у нас был свой подобный девиз: «Не дрейфь в тумане»…