Близнецы Фаренгейт

Фейбер Мишель

Теперь от той пухлости не осталось и следа. Гэйл стала худющей, выросла. Вход в бассейн обошелся ей в 2,80 фунта — в два раза больше, чем Энту. Вот это и значит — повзрослеть: ВЗРОСЛЫЕ: 2,80.

Нелепо толстый мужчина спустился в бассейн на детском его конце и побрел к глубине, складки жира на его боках, когда он поплыл, заплюхали по воде.

— Как может плавать такой жирнюга? — прошептал ей Энтони, в котором благоговейное изумление пересилило сдержанность. Гэйл, торопясь дать ответ, лихорадочно думала. Способность понимать побуждения других людей, да и собственные тоже, никогда сильной ее стороной не была.

— Наверное, ему доктор прописал, — наконец, сказала она.

Ей-то этот мужчина

таким уж нелепым не показался. Он принадлежал к миру добропорядочному, а люди этого мира были людьми нормальными, занимающими, каждый, свое, правильное место. Этот жирный дядя был своим среди матерей и их загребавших воду руками детишек, среди неторопливых атлетов, подростков в подводных очках; он имел полное право вытеснить столько воды, сколько ему захочется, — а Гэйл, побледневшая от ночной жизни, траченная наркотиками, была в их мире чужеродным предметом, и какой-нибудь раздражительный чиновник мог в любую минуту выдернуть ее из бассейна. Она осмотрела себя в воде — белые хилые ножки, торчавшие из великоватых красных трусов, — а потом взглянула на Энта. Ему-то трусы тоже были великоваты, зато сидели на нем — лучше некуда: Энт выглядел так, точно он до этих трусов еще дорастет, а она в своих словно бы усыхала.

Энтони по-прежнему норовил показать ей, как он здорово плавает, плюхаясь в воду, дергаясь под ней, а после всплывая: Гэйл постаралась напустить на себя вид одобрительный, хотя, вообще-то, она все посматривала на полнотелую даму, которая так и сновала за ограждением взад-вперед на спине. Дама была мощная, крепкая, и проходила дистанцию из конца в конец и обратно, от глубокого места до мелкого, от мелкого до глубокого — настоящая пловчиха, — и груди ее торчали из воды. Другой человеческий вид, такой же отличный от вида Гэйл, как тюлень или дельфин. Гэйл прижала ладонь к груди. У нее-то под лифчиком ничего, почитай, и не было, да и талия обтягивала одни только кости. Героин иссушил ее. Когда социальные работники отобрали у Гэйл Энтони, то выдали ей сцеживатель для молока, а сцеживать оказалось и нечего.

Она вдруг взяла и поплыла, по-своему. Все, что умела Гэйл, — погружаться ничком в воду и, дождавшись, когда тело всплывет само, продвигаться вперед, медленно загребая руками. И снова, впервые со времени того урока в бассейне на заднем дворе, она попыталась дышать, как ее учили, но, стоило ей поднять над водой голову, как все остальное начинало тонуть. И Гэйл расстроилась — все же была у нее надежда, что за долгое, страшное время, прожитое ею с тех пор, она могла как-то сама собой, автоматически, приобрести это умение.

Гэйл легла вниз лицом в воду, подождала, когда тело всплывет, а после двинулась вперед — и стала плавать туда и сюда, поперек бассейна, там где было помельче. Поначалу она плавала, не открывая глаз, предвкушая прикосновение пальцев к стене бассейна или к отгораживающему дорожку пластику, но после, дважды стукнувшись головой о плитки и получив пинок от кого-то из настоящих пловцов, глаза открыла и удивилась, поняв, что их совсем и не режет. Видела она мало чего — светозарную хлорированную синеву, возмущаемую время от времени психоделическим мерцанием близящегося тела. Иногда это мерцание создавалось тельцем Энтони, пытавшегося плыть рядом с ней — размытым мельтешением рук и ног, искаженных движением и преломлением света.

В конце концов Гэйл набралась смелости и прикоснулась к нему, подтолкнув мальчика вверх.

— Лучше сначала уйти под воду, — сказала она. — Вот, посмотри.

Гэйл показала, как это делается, Энт посмотрел, а когда она всплыла, ожидая, что сын попробует повторить ее движения, сказал:

— Ну да, видел. Я уж сто лет так и делаю.

— Ты слишком недолго ждешь. Начинаешь биться, еще не всплыв.

В виде ответа он тут

же ушел под воду, норовя доказать, что, сколько бы долгих, долгих микросекунд ни прождал он под водой, тело его все равно устроено не так, как у нее. Гэйл хотела сказать ему, чтобы он попробовал продержаться подольше, но тут ее вдруг замутило — в сознание вдвинулась, как слайд вдвигается в прорезь проектора, картинка, на которой Энт всплывал на поверхность воды — мертвый.

— Может, подержишься за меня, пока я плыву? — предложила она, до того потрясенная зыбившимся в ее воображении захлебнувшимся сыном, что забыла даже о страхе услышать его отказ.

Энтони отвернулся, глядя туда, где играл с дочерью крепыш-итальянец. Тот раз за разом вытаскивал дочь из воды, пристраивал, уравновесив, на сцепленные ладони и бросал — как только мог выше и дальше. И девочка, врезаясь в воду, визжала от счастья.

— А ты так сумеешь? — спросил Энтони.

«Нет», мгновенно подумала Гэйл — как всегда, когда ее просили попробовать сделать что-то, не имевшее отношения к героину. Потому что все, не имевшее к нему отношения, представлялось ей чрезмерно сложным.

— Я слишком маленькая, — попыталась отпереться она.

Энтони уставился на нее, как на ненормальную: разницы она между ними не видит, что ли? Сделать его счастливым было так просто — хватило бы одного движения тела. Он ребенок, она взрослая женщина и, значит, может все: захочет — порадует его, не захочет — нет.

И Гэйл тоже смотрела на сына, пытаясь понять, такой ли уж он большой — или все-таки маленький. Лицо Энта светилось волнением, словно покрытое пленкой какой-то химической дряни, способной стянуть черты человека, придав им выражение радости или отчаяния — в зависимости от того, что сейчас произойдет.

А произошло вот что: Гэйл подняла малыша над водой и бросила, — так далеко, как могла. И он завизжал от восторга, совсем как итальянская девочка. Все оказалось легче легкого.

— Еще! Еще! — вопил он, одолевая воду, чтобы приблизиться к Гэйл, и они проделали это еще. Энт забыл, что Гэйл стоит побаиваться, а она ощутила себя способной справиться с тем, что он может помнить о ней. Ненадолго, конечно, но сейчас она была счастлива, немыслимо счастлива, словно вкалывала себе дозу за дозой заразительного волнения.

В конце концов, она устала бросать его и решила поплавать еще, и на этот раз Энт поплыл вместе с ней, сначала держа ее за лодыжку обеими лапками, а после за шею. И тяжесть его была ощущением самым сладким из всех, какое хранилось в памяти ее тела.

Простота телесной близости в воде — Гэйл не могла понять, откуда она взялась. Они же не просто держались на плаву, устремляясь друг к дружке, они вдруг обращались в единое целое, да так внезапно, что с этим можно было только согласиться. И вода умиротворяла их, обращаясь в посредника между ними — Гэйл могла даже обнять его, ноги сына обвивались вокруг ее талии, вода сохраняла тела их разрозненными, чуть-чуть нереальными, потому-то все это и оставалось возможным. Объятье в пустом воздухе, там, над водой, далось бы им с куда как большим трудом. Как можно было подступиться к нему там, где ничто не помогает тебе, не подталкивает к другому человеку, и как сможешь ты разомкнуть его, объятие, если нет между вами среды, облегчающей разделение, если есть лишь одно — решимость разжать руки? Гэйл вспомнила их прежние походы в город — все больше в кино. Она сидела тогда в темноте рядом с Энтони, думая, можно ли ей протянуть руку и уложить ее поверх спинки его кресла, так чтобы сын, откинувшись вдруг назад, ощутил, что она обнимает его за плечи? Гэйл вспомнила вкус метадона на губах и мороженного с шоколадной присыпкой, вспомнила огромных роботов на экране, и чудовищ, и взрывы, всполохи которых проносились по лицу ее сына.