Близнецы в мимолетности
Шрифт:
Я потянул Ада из времянки: было невмоготу досадно, что я не там, где мне до зарезу нужно быть.
— Пойдём на озеро!
— Прям щас?
Пришлось сказать: надо кое-кого увидеть... а одному — не с руки.
Он отнёсся как человек практического взгляда на все явления жизни — не кивнул, но словно бы собрался кивнуть: «Надо, так надо». Не упустил при этом заключить о Славике:
— Во химия мозги коптит! Нанюхался там у себя и вон чего порет... Ни в жисть бы химиком не стал! И к химудобрениям близко не подойду.
—
Мы побежали. Ад уныло ругался: нельзя нормально, что ли, идти?..
Как будто я виноват. У меня такое состояние: сам себя не пойму.
2
Она сидела на лесенке, на нижней ступеньке: наклонившись, разглядывала правую стопу. Мы спускались, я приник губами к уху Ада: заговори! спроси что-нибудь, ну!
Тут она обернулась:
— Извините, ребята, расселась на дороге.
Я видел её вблизи, её всю... у неё была изысканно узкая, с высоким подъёмом стопа. В непроизвольной попытке скрыть, что во мне творилось, я натянуто, глупо хихикнул.
Ад сказал невозмутимо:
— А чего расселись?
Я глянул на него уничтожающе, но не похоже, чтобы он обратил на это внимание.
— Ногу порезала, наступила на что-то.
— Сильно порезали? — я спрыгнул на ступеньку, на которой она сидела. — Давайте кровь остановлю! — сорвалось у меня с языка.
Порез был под мизинцем. Я присел перед ней, притронулся к стопе и с тихим бешенством высказал, чего заслуживают типы, бросающие в воду битые бутылки.
Она посмотрела на меня так, словно решала: нравится ей или нет моё участие.
— Схлопотали заражение крови, — констатировал Ад уверенно, с явным удовлетворением. — Сколько уже минут, как порезали? Если в промежуток десять минут не намазать йодом...
Я закричал, что сейчас сбегаю за йодом.
— Поздно! — сказал Ад со спокойствием закоренелого трагика. Размышляя, добавил в сомнении: — Если только отсосать попробовать... пока микроб по всей крови не пошёл.
Я схватил её ногу и уже хотел отсасывать, но она вырвалась: — Что вы! что вы!.. — Сильно покраснела. И я, наверное, тоже.
— К счастью, это не змеиный укус, — улыбнулась беспечно: совсем, по-моему, не к месту.
— Зря вы так, — сказал я, не скрывая напряжения.
Она замялась и указала глазами на плакучую иву неподалёку:
— Можно листочек?
Какая это была минута!.. Она выбрала один из принесённых мною листьев, лизнула его, прилепила к порезу... обула босоножку. Я сказал — всё равно сейчас принесу бинт, пластырь.
— Ни в коем случае! — и, боясь моей настырности, сообщила как новость: ей два шага до дома.
Наступила на пятку, взялась за перила, встала. Другой на моём месте помог бы ей — в удовольствии под этим предлогом её полапать. Не знаю до сих пор: я стерпел
— Обопритесь хоть...
Терпеливо, виновато произнесла:
— Большое спасибо... извините...
— Извиняться должен тот, кто бутылку расколол! — излился я с обращённой к неизвестному придурку угрозой.
Я непримиримо его поносил, а она, ступая на порезанную ногу, легонько опиралась на моё плечо. Так мы поднялись по ступенькам. Она опустила руку.
— Мне неудобно... правда. Извините, ребята, оторвала вас от дел. — Её тон сказал мне, что пора прощаться.
Я глядел на её лицо, готовое дрогнуть от раздражения, и стоял смирно, думая: скажет «до свидания?» Она улыбнулась одними губами, набросила на плечи полотенце и пошла к дому Надежды Гавриловны.
Ад с видом знающего, который не может не отозваться о легкомыслии, объявил мне:
— Увидишь — «скорая» заберёт. Температура, наверно, уже.
Тут с нашего огорода меня углядела мать и с неизменным подъёмом взялась вещать: какой я лентяй — ни полить грядки, ни прополоть.
3
Я возился на огороде, и дом Надежды Гавриловны почти беспрерывно был в поле зрения. С малых лет я знал все подходы к нему. У торца дома начиналась веранда с перилами, окрашенными небесно-голубой краской. Веранда заворачивала и тянулась вдоль задней стены. Снаружи к перилам подступал разросшийся крыжовник.
Мальчишками мы безустально следили: что будет? — когда у Надежды Гавриловны останавливалась парочка или молодая курортница, у которой, как правило, в первый же день появлялся поклонник, будь употреблено это слово вместо общепринятого, предельно прямолинейного.
Лишь только от деревьев и забора протягивались ночные тени, мы пролезали на участок. Если поселилась парочка — следовало с осторожностью, однако, и не мешкая, пробраться к веранде. На неё выходили задняя дверь и окно комнаты, которая сдавалась приезжим. Окно, по летней духоте, было распахнуто настежь, разве что натянута марля от комаров. В боязливом оцепенении мы внимали тому, что делала парочка...
Одиноких курортниц Надежда Гавриловна предупреждала: «После семи вечера будьте добры никого не пускать в дом!» Внимательные могли заметить, что « в дом» она произносила с особенным выражением. «Остальное меня не касается, — поясняла хозяйка и выводила квартирантку на веранду, которую принималась оглядывать, будто удостоверяясь: всё ли здесь на месте. Взгляд задерживался на раскладушке, что в сложенном виде была прислонена к стене. — Ну вот, — вносила окончательную ясность Надежда Гавриловна, — чтобы после семи — не в доме».