Блок
Шрифт:
«Если бы я был уверен, что мне суждено на свете поставлять только „Балаганчики“, — писал поэт в 1907 году, когда создавался сомовский портрет, — я постарался бы просто уйти из литературы (может быть, и из жизни). Но я уверен, что я способен выйти из этого, правда, глубоко сидящего во мне направления» (VIII, 209).
А через год, размышляя о своей главной цели-теме России, он скажет: «Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, — я иду» (VIII, 265–266).
Человек без пути, без цели, без своей темы — любви- для Блока не человек. «Куда пойдет он, еще нельзя сказать, — записывает он, читая книгу преуспевающего Игоря Северянина, — что с ним стрясется: у него нет темы. Храни его бог» (VII, 232).
Много«…растет передо мной понятие „гражданин“, — говорится в письме Блока 1908 года Е. П. Иванову, — и я начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие, когда начинаешь открывать его в собственной душе» (VIII, 252).
Тончайшие, по явственно ощутимые нити связывают нравственные идеалы поэта с революционным брожением в стране, с созревающим в ней порывом к грядущему. [18]
18
Письма Блока и воспоминания его близких свидетельствуют о всегдашней готовности поэта прийти на помощь революционерам, которым «грозит смертная казнь» (VIII, 270), или политическим заключенным.
«У меня к Вам большая просьба, Александр Александрович, — обращается к нему знакомая, курсистка З.В. Зверева 12 ноября 1909 года. — Не достанете ли опять книг из „Шиповника“ (известное издательство. — А.Т.) для ссыльных? Потом, может быть, среди Ваших знакомых захочет кто-либо помочь деньгами, платьем, — сдой, наконец. Отовсюду приходят прямо-таки страшные письма».
«Все, что Вы пишете, — отвечает Блок на следующий же день, — мы и Люб[овь] Дмитриевна будем сейчас же устраивать. Можно достать платья и денег, количество, конечно, заранее не могу указать. Книг у меня есть некоторое количество» (ЦГАЛИ).
Характерно для Блока, что он нигде и никогда, даже после революции, не обмолвился о подобных эпизодах своей биографии.
«Революция русская в ее лучших представителях- юность с нимбом вокруг лица, — пишет он даже в разгар столыпинской реакции. — Пускай даже она не созрела, пускай часто отрочески не мудра, — завтра возмужает» (VIII, 277).
Революция тоже идет, она-в пути, и будущее — за нею! Ты роешься, подземный крот! Я слышу трудный, хриплый голос… …Как зерна, злую землю рои И выходи на свет.«Человек есть будущее… пока есть в нас кровь и юность, — будем верны будущему», — призывает Блок молодого литератора… (VIII, 384–385).
On исповедовал эту верность, хотя ее веленья часто входили в драматические противоречия со многим в его личной жизни, кровных узах и пристрастиях.
«…Совесть побуждает человека искать лучшего и помогает ему порой отказываться от старого, уютного, милого, но умирающего ч разлагающегося…» скажет он впоследствии (VII, 388).
Переводя пьесу австрийского романтика Грильпарцера «Праматерь», Блок признавался: «Чем глубже Грильпарцер погружается в сисю мрачную мистику, тем больше присыпается во мне публицистическое желание перевести пьесу на гибель русского дворянства…» (IV, 295).
On оговаривался, что «в атом была бы доля правды, по не вся правда» (IV, 294). Однако несомненно, что в описании человека, читающею «Праматерь», «сидя в старой дворянской усадьбе, которую сотрясает ночная гроза или дни и ночи не прекращающийся осенний ливень», перед нами вырисовывается настроение самого поэта: «…Кругом на версты и версты протянулась
Неизбежность решительных перемен в окружающей жизни потому гак убедительно, очевидно выступает в поэзии Блока и в частности в поэме «Возмездие», что автор бесстрашно перевертывает при этом последние страницы собственной семейной хроники, что о конце русского дворянства говорит «тот, кто любил его нежно, чья благодарная память сохранила все чудесные дары его русскому искусству и русской общественности в прошлом столетии, кто ясно понял, что пора уже перестать плакать о том, что его благодатные соки ушли в родную землю безвозвратно…» (IV, 295).
Так было и с моей семьей: В ней старина еще дышала И жить по-новому мешала, Вознаграждая тишиной И благородством запоздалым…Блок сравнивал замысел своей поэмы с известным циклом романов Эмиля Золя о Ругон-Маккарах. «В малом масштабе, в коротком обрывке рода русского» он хотел уловить, как «в каждом отпрыске зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое» (III, 297, 298).
Эпизод «семейной хроники» переносится на широчайший исторический фон; поэт стремится отыскать скрытые связи между личными драмами героев и нараставшими в мире переворотами.
Поэма «Возмездие» начинается картиной победоносного возвращения царских войск в Петербург после русско-турецкой войны 1877–1878 годов.
За самой городской чертой… Стена народу, тьма карет, Пролетки, дрожки и коляски, Султаны, кивера и каски, Царица, двор и высший свет!
Никто еще не знает, что это последняя война, выигранная царизмом тяжелой ценой, за чужой, народный счет — но все-таки выигранная. Все еще ироде бы мирно и благополучно. Но, как «некий знак», как внезапно взметнувшийся язык вулканического, уже гудящего под землей огня, возникает в поэме картина тайного сборища народовольцев, романтического обряда их клятвы.
Столь же обманчиво и благополучие дворянской семьи, выведенной в поэме. Объективность, с которой описывает и оценивает поэт породившую его самого среду, — одно из высочайших его достижений. Он не скрывает своей кровной приверженности к этой тихой, уютной, милой профсссорско-дворянской семье с ее «запоздалым», но трогательным благородством. Он очень точно определяет и происхождение ее либерализма, и трагичность ее положения в реальной русской действительности:
…власть тихонько ускользала Из их изящных белых рук, И записались в либералы Честнейшие из царских слуг, А всё в брезгливости природной Меж волей царской и народной Они испытывали боль Нередко от обеих воль.